23 
По уму, для павших до́лжно сложить краду, после – возвести курган. Но место здесь чужое, из людей только корабельщики бывают да бьярмы-дикари. Узрев на обжитой стоянке могильник, мореходы осерчают, нехорошим словом помянут и покойников, и тех, кто хоронил. Бьярмы осквернят – наживутся, а заодно своих убитых уважат, опозорив врага. Потому решили хоронить на воде. Как сойдётся она с пламенем – разверзнется Иномирье, откроется дорога на Тот свет.
Долблёнки бьярмов, узкие и длинные, вмещали четверых. Правда, укладывать приходилось вплотную, на одну, общую подстилку из хвороста. Восьмерых воинов в доспехе, с оружием, и десятерых корабельщиков…
Жедан самолично выкатил из трюма лодьи две бочки дорогого заморского масла. Вылили всё до капельки. Он же, молча, достал кошель, протянул Розмичу шестнадцать серебряных дирхемов. Своим людям монеты на веки положил сам, и рука при этом дрожала вовсе не от жадности.
Пока Розмич с Вихрушей и Губай с Милятою вели лодки от берега, отдавая их во власть течения, Ловчан готовил стрелы – обматывал каждую промасленной тряпицей. Седатый кормщик, опираясь на шест, которым прежде разил кульдей, держал горящую ветку.
Теченья на Онеге слабые, но в этот раз, видать, сами водяные вмешались. Вода подхватывала отведённые от берега долблёнки и вела, и тащила их дальше и дальше.
Когда первый крылатый огонёк взвился и пал в темноту, возродившись могучим симарглом, показалось – вспыхнула не только лодка, но и сама вода. Второй, третий… Плывучие костры удалялись медленно и неотвратимо, унося души погибших в Вышний мир.
В какой-то миг Розмичу почудилось, будто видит ещё одну – большую – лодью. И будто правит ею недавний знакомый – одноглазый старик. Но стоило воину моргнуть, морок исчез. Не стало старика. И лодки не было.
Ултен глядел на море печальными глазами. Молитву читал беззвучно, крестился почти незаметно. Дрожал всем телом, едва не падал.
Ромейка тоже молилась следом, а Затея цеплялась за её руку, как дитя за материнский подол.
Жедан не скрывал слёз, и кормщик.
Люди стояли на берегу до тех пор, пока погребальные огни не угасли и тёмная вода Онеги не поглотила останки.
– Тризну бы справить, – вздохнул купец. – Иначе ни нам, ни им покоя не будет.
Мужики едва на ногах держались – плясок не предвиделось. Зато в охотку ели наскоро приготовленную кашу и печённую на вертелах рыбу. Запивали не водой, как обычно, а злющей хмельной бражкой из купеческих запасов. Жедан и теперь не поскупился – целый бочонок из трюма достал. Брату обещал ладожскую, да чего уж теперь, ради общего дела… Эх!
Каждый словен знает: поминальная еда да питьё призваны напомнить оставшимся на свете Этом, что живы. Коли получится отогнать горе, значит, и саму Морену отвадить получится. Иначе навьи, что приходят на пир поглядеть, за своего примут – уведут.
А если рядом неупокоенные души чужих мертвяков бродят, есть и пить вдвое больше нужно. И веселиться погромче, чтоб уж точно поняли – жив и в запредельные чертоги не собирается ни в коем разе!
– Пей, – наставлял Жедан племянницу, подсовывая под нос ковшик с бражкой. – А то вон их сколько, вокруг…
Затея брала ковш сперва дрожащими пальчиками, после уже смелее. И озиралась с каждым разом всё реже, хотя от страха то и дело зубы сводило.
Ещё бы тут не испугаться! Маленький костерок, у коего из двух с лишним дюжин меньше половины своих осталось, а в сторонке гора порубанных бьярмов. Хоть одеты, срамным местом не светят. Но каждый из темноты скалится – душара. А те, кто глаза перед смертью не сомкнул, ещё и таращатся. И ночь, как назло, безлунная, и звёзды за толстым одеялом облаков попрятались…
– Ешь, – купец едва ли не насильно впихнул миску с очередным куском рыбы, только Затея оторвалась от ковшика. Проследил, чтобы ложку в руку взяла.
Бывшим бьярмским пленникам было, пожалуй, проще всех. Страху натерпелись, и всё. Розмич с Ловчаном тоже не сильно тряслись – отошли, чай не впервой. Зато Ултена колотило.
Хоть кульдей и владел дрыном не хуже, чем дружинники мечами, прежде, по всему видать, никого не убивал. Розмич сразу смекнул, по глазам прочитал. Был бы на месте кульдея кто помоложе да попроще, сказал бы: это только в первый раз страшно, дальше как семечки щёлкать будешь… И себя вспомнил.
Когда впервые клинок вражеской кровью обагрил, желудок наизнанку вывернулся. Не сразу, конечно, ночью, когда осознал. И хмель в ту ночь не брал, сколько ни пил, тоже впервые – трезвый. Будто назло. Лицо того, первого, до сих пор во снах является. Изредка. Не весь какую прибил – земляка. Тогда и Полат крови испил, жалел, что не Вадимовой. Главарю восставших Рюрик шею свернул при всём честном народе и сказал, что так и было.
23 
