Сначала, вроде бы ничего, но потом стало скучно, ггероиня оказалась какой-то противной... 
90 
А бронепоезд все набирал и набирал скорость, и еще большее чувство гордости возникало в Харитонове. И летел уголь в топку – лопата за лопатой, и сильнее пылал неживой глаз послушной человеку машины, и от этого еще быстрее катилась она по ржавым рельсам, снимая с них ржавчину и оставляя их за собой уже блестящими, возрожденными и ожидающими следующих составов.
Промелькнули еще две деревеньки, несколько полей пшеницы. С каждым километром появлялось все больше признаков организованной человеческой жизни, и хотя Харитонов не знал, что за жизнь протекала в этих местах, но у него появились светлые мысли, радостные надежды на то, что этот бронепоезд вывезет его из странных мест, достойных взрыва, и привезет в другие города и села, где все, как было в детстве, и улыбающиеся люди ведут детей на поле показывать им первый большеколесый трактор.
Солнце обогнало бронепоезд. На тендер вылез один из матросов, ранее чистивших пушечную башню.
– Ну иди! – сказал он отрывисто. – Теперя я покидаю!
Харитонов отдал ему лопату и, подходя к краю тендера, бросил взгляд на красный лозунг, полукругом выведенный на внешней стенке пушечной башни.
«Если враг не сдается – его убивают!» – прочитал Харитонов и согласился с этими словами.
Потом нырнул в открытый люк бронеплощадки.
– Ай да негра! – хохотнул Петр, глядя на Василия. – На, оботрись тряпкой. Воду надо беречь.
Харитонов провел по лицу тряпкой и тут же уловил запах машинного масла.
– Теперь садись, тут поработаем! – сказал Петр. – Вишь, мы уже пять ящиков обтерли, а еще во сколько! – Он показал на выкрашенные в грязно-зеленый цвет деревянные коробки.
Харитонов сел на ящики и занялся делом. Петр подавал ему грязные снаряды, а он обтирал их промасленной тряпкой, стараясь содрать пятна затвердевшего масла, и потом передавал другому матросу, снова укладывавшему снаряды в ящик.
– А што… Петь кажет, ты взорвать все могешь?! – спросил, прищурившись, другой матрос.
Харитонов поднял голову.
– Должно быть, могу, – сказал он довольно твердо.
– И што, все вот враз бах – и нет?! – допытывался матрос.
– Ну да… – подтвердил Василий.
– А че ж ты раньше не взорвал?! – медленно, будто вслух размышляя, спросил матрос.
– Да раньше вроде нечего взрывать было. Тайгою шел…
– А коли взорвешь, то и крейсер бахнет?
Харитонов задумался. К крейсеру он чувствовал уважение, и не хотелось, чтобы он взрывался, но для этого необходимо было умное пояснение, и Харитонов до него домыслился.
– Нет, – сказал он решительно. – Крейсер останется. Все, что в небе или на воде, – останется. Это только земля взорвется…
– Тогда эт хорошо! – одобрительно закивал головой матрос. – Хороший взрыв. Такой нужон!
Разговор, исчерпав себя, затих.
Начинало темнеть. Петр достал свечу, вставил ее в позеленевшую гильзу от снаряда небольшого калибра и зажег. Посветлело, но стены теперь были не видны.
– Ну хватит! – остановил работающих Петр. – Завтра дочистим. Теперь надо вахты организовать. Один на вахте, двое спят. Потом смена.
– Я первый! – поспешил заявить второй матрос.
– Хорошо, – ответил Петр. – Кошкодайло первый, потом я, потом Федор, а уж после – ты!
– Ну, тогда я заступаю, – Кошкодайло поднялся на ноги и полез в башню.
– Давай, спи, пока не разбудят! – обернувшись к Харитонову, сказал Петр.
Василий порыскал взглядом по полу, выискивая место для ночлега, но всюду были ящики.
– Лапотник! – сказал Петр. – Возьми, выложи себе из ящиков койку, и никакой вал тебя не разбудит!
Следуя совету, Харитонов выложил пять ящиков по ширине в ряд и, положив вещмешок вместо подушки, улегся. Заснул сразу, необычайно быстро привыкнув к грохоту.
Петр задул свечу и вскоре захрапел где-то рядом.
Федор лениво и словно нехотя совал лопаты с углем в топку, а в кабине паровоза, прислонившись к холодной железной стенке, стоял в полудреме Михалыч, видевший в приоткрытые глаза и разрезаемую на ходу бронепоездом темень, и туман какого-то сна, пытающегося подступиться к уставшему сознанию машиниста.
Мелкими были небесные звезды в темноте этой ночи, а луна, царствовавшая среди них, имела форму до крайности необычную. Была она даже не половинкой, а какой-то четвертинкой, вырезанной из округлой головы сыра. И дырки на ней виднелись такие же, как на обычном ОРСовском сыре, и если смотрели сейчас откуда-нибудь на эту луну ребятишки, то наверняка горели они желанием потыкать тоненькими пальчиками своих рук в эти дырки и проверить, а не спрятано ли там что-нибудь особенное.
90 
