Особенно,... 
117 
Раздеваюсь тут же догола и медленно захожу в соленый холод Черного моря.
Волны, хоть и маленькие, но толкают меня назад, к берегу. А вот подводное течение, откат этих самых волн, наоборот, затягивает подальше, на глубину.
Я молча погружаюсь по шею. Мне хочется поделиться этим невероятным ощущением. Вспоминаю отца Василия, Давида Исааковича. Вот бы их сюда!
Оглядываюсь. Майя, заметив мой взгляд, машет рукой.
Из-за беседки за мной кто-то наблюдает в бинокль. Может, показать ему член? Нет, неохота так рано выбираться на сушу. Обойдется. Хотя президентского члена он наверняка в своей жизни ни разу не видел. Было бы что рассказать жене и детям!
Во мне появляется ощущение удивительной гармонии, словно я становлюсь неотъемлемой и естественной частью моря, морской фауны. Кажется, что кровь в теле охладевает, как в этот момент охладевает и мое желание возвращаться на сушу. Может, моя настоящая жизненная ориентация – человек-амфибия? Как в давнем советском фантастическом фильме? Может, меня надо держать в бочке с холодной морской водой, чтобы я чувствовал себя комфортно и не отвлекался мыслями на дисгармонию, постоянно возникающую между моей средой обитания и моим телом? Эта дисгармония из чисто физической превращается в назойливое беспокойство ума, в подозрительность. Подозрительность, однако, совершенно оправданная. У меня нет другого выхода. Если я узнаю́ о пересадке сердца только после операции, когда это сердце уже вшито белыми нитками! Если в сердце оказывается какой-то компьютерный чип непонятного назначения! Если, в конце концов, из моего рабочего кабинета крадут диван, а заодно с ним и пленки системы видеонаблюдения! Скажите, я могу спать спокойно при такой жизни? Мне вообще непонятно: как это я еще в состоянии засыпать?
Я вдруг замечаю, что плыву прочь от берега. Оборачиваюсь. До президентского пляжа метров триста. Слева от беседки, уже совершенно не стесняясь, стоят двое мужчин. Один наблюдает за мной в свой бинокль. Они стоят неподвижно. Так же неподвижно на берегу стоит и Майя, только она, кажется, рассматривает что-то под ногами.
Со стороны Турции доносится до моего слуха жужжание. Я делаю энергичное движение руками, чтобы повыше вынырнуть и заглянуть за невысокие волны. И вижу белый спасательный катер, плывущий в мою сторону.
Ах так? Я набираю полные легкие воздуха и ныряю под воду. Вода меня не хочет, пытается вытолкнуть. Глубже погрузиться не хватает сил, и я просто плыву под водой неведомо куда. Плыву с открытыми глазами, но ничего, кроме серого полумутного пространства не вижу. Зато глазам приятно холодно от соприкосновения с водой. Глазам этот холод кажется нежным.
Вынырнув, я оказываюсь у самого борта спасательного катера. Задираю голову вверх, чтобы выразить все свои чувства, и вижу как раз того, кого надо. Над бортом возвышается Коля Львович в темном костюме, поверх которого надет оранжевый спасательный жилет.
– Сергей Павлович! – кричит он. – Тут у меня Зельман, крымский губернатор. У него секретное сообщение. Очень важное. Может, подниметесь на борт?
– Зельман?! – Мое недовольство прерванным купанием проходит. К Зельману, низкорослому крымско-татарскому еврею, я отношусь хорошо, хотя встречался с ним всего раз пять. – Ладно! – говорю. – Давай трап!
Белый пластиковый трап спускается в воду. Я поднимаюсь на борт. Тут же и Зельман с большим полотенцем в руках. Пока я заматываю полотенце вокруг бедер, Коля Львович наливает в стакан-тамблер виски. Протягивает мне.
– А лед где? – спрашиваю я.
– Так вы же только что из холода!
– Лед где? – повторяю я.
Коля Львович кивает, бегом спускается вниз, в каюту. Возвращается с пластиковой формой для льда, только что вытащенной из морозильника. Я сам выламываю из формы фигурный лед и, только бросив два куска в стакан, замечаю, что форма у этих кусочков какая-то странная. Уж очень они похожи на миниатюрные человеческие головки. Я выламываю еще один кусочек из формы, кручу его в руках. Точно! Это ледяной бюстик!
– Кто это? – спрашиваю у Коли Львовича.
– Грушевский. Первый президент Украины, – отвечает он.
– Первым был Кравчук!
– В новой Украине был Кравчук, а в старой – Грушевский, – объясняет он.
В зеленых глазах Зельмана возникает искра любопытства. Он протягивает ладонь, и я опускаю в нее уже начавший таять ледяной микробюстик Грушевского. Зельман подносит его к глазам.
117 
