Возможно, любительницам лёгкого, одноразового чтива и не понравится, потому... 
149 
Нам больше некуда было идти и не с кем говорить. Мы были друзьями. Я закрыл глаза и немного подумал. Тогда я еще не знал, каково это — когда тебе причиняют боль те, кого ты считал друзьями, хотя с тех пор со мной это случалось не раз, и вот сейчас я собираюсь сделать именно это. Эти деньги. Он работал ради них. Он страдал, терпел оскорбления, разгребал дерьмо, чистил лошадей десять тысяч раз; он работал ради них. А я собираюсь их украсть. Это невозможно.
— Прости, — сказал я, глядя на Доминик и печально качая головой. — Я не могу этого сделать.
Она склонила голову набок:
— Не можешь сделать что?
— Это, — ответил я. — То, что мы сейчас делаем. Я не могу это сделать. Просто не могу.
— Матье, — спокойно сказала она, медленно подходя ко мне, говоря со мной, точно с непослушным ребенком, готовым на опасную шалость. — Ты просто волнуешься, вот и все. И я тоже. Нам нужны эти деньги. Если мы собираемся…
— Нет, эти деньги нужны Джеку, — сказал я. — Это его деньги. С ними я смогу вытащить его из тюрьмы. Он сможет скрыться из…
— А как же мы? — закричала она; я заметил, как она смотрит на шкатулку, и покрепче прижал ее к себе. — Как же наши планы?
— Ты не понимаешь? Мы в любом случае исполним их. Нам нужно только одно — снова выйти на дорогу.
— Послушай меня, Матье, — твердо сказала Доминик. Я отступил, испугавшись, что она сейчас кинется на меня. — Я не собираюсь выходить ни на какую дорогу, ты понял меня? Я возьму эти деньги и…
— Нет! — крикнул я. — Не возьмешь. Я отнесу их Джеку. Я вытащу его оттуда!
Она вздохнула, приложила ко лбу ладонь, закрыла глаза и глубоко задумалась. Я нервно сглотнул, озираясь по сторонам. Сейчас ее ход. Я ждал, что́ она скажет. Когда она убрала руку, я ожидал увидеть ярость на ее лице, но она улыбалась.
— Матье, — повторила она тихо, — тебе стоит подумать о том, что лучше для нас. Для тебя и меня. Для нас, вместе. — Я слегка склонил голову налево, пытаясь понять, на что она намекает. Ее лицо приблизилось к моему, глаза у нее были закрыты, когда наши губы нежно встретились, ее язык мягко надавил на мои сомкнутые губы, и те инстинктивно раскрылись. Я почувствовал ее руку на спине — она обвила мою талию, поглаживая меня там, где у меня было самое чувствительное место, и она это знала. У меня перехватило дыхание, я дрожал, я хотел прижаться к ней, целовать ее крепче, глубже, но ее рот ускользнул от моего, и она принялась целовать меня в шею. — Мы можем это сделать, — прошептала она. — Можем быть вместе.
Я боролся. Я хотел ее. Но затем я сказал — «нет».
— Мы должны спасти Джека, — прошептал я, и она в бешенстве оттолкнула меня, ее губы скривились в безумной гримасе, глаза наполнились яростью. Я отвел на миг взгляд, не желая видеть перед собой это воплощение алчности. И вцепился в сигарную коробку, понимая, что сейчас мы оба думаем только о ней.
Она бросилась.
А я — инстинктивным движением — я отпрыгнул в сторону.
И вдруг ее не стало.
Я моргнул и изумленно покачал головой. Глаза у меня привыкли к темноте, я понимал, что ее больше нет, но не мог сдвинуться с места, продолжая изо всех сил сжимать шкатулку и не понимая, что же теперь делать. Желудок у меня скрутило, колени подогнулись; я упал, меня стошнило на крышу. Когда внутри больше уже ничего не осталось, я медленно повернул голову и увидел ее, Доминик, там, в тридцати футах внизу, на перилах: пики ограды пронзили ее тело, и она висела на этих шипах тряпичной куклой среди спокойной, холодной ночи.
Перед тем, как отправиться в тюрьму, я снял Доминик с изгороди и осторожно положил на землю. Глаза у нее были открыты, тонкая струйка крови сбегала из уголка рта на подбородок. Я вытер ее лицо и пригладил волосы. Я не плакал — удивительно, в тот момент я не чувствовал практически ничего, кроме желания убраться подальше отсюда. Муки совести и бессонные ночи, вновь и вновь воскрешающие в памяти эту сцену, придут позже — на воспоминания у меня будет два с половиной века, — а пока я был в шоке и решил как можно скорее выбраться из дома.
Я отнес ее в кухню, а оттуда поднялся в ее комнату, сырую и затхлую. Открыл окно, положил ее на постель и отошел; моя рубашка была покрыта красными пятнами, руки стали влажными от крови. Меня передернуло: кровь испугала меня сильнее, чем ее мертвое тело, я не сознавал его, словно тело передо мной было не Доминик, а просто ее отображением, копией, подделкой, а ее истинная сущность осталась со мной, в моей душе, она отнюдь не умерла.
149 
