75 
— И в чем же была его вина? — с раздражением спросил я. — Этого мальчика. Кого он предал?
Тереза уставилась на меня, ее губы изогнулись в легкой усмешке. Она не ответила на вопрос. Близилась кульминация. Вопреки своей воле, я хотел, чтобы девушка продолжила.
— И вдруг, — сказала она, — толпа затихла: по ступенькам поднимался король. Он озирался, в его лице мешались стоицизм и жуткий страх. Он открыл рот, чтобы заговорить, но слова не шли, и он быстро, нервно направился к гильотине. Признаюсь, я ощутила ужас, витавший в воздухе: никто не знал точно, что же может случиться в тот миг, когда голова его падет с плеч, — не наступит ли после этого конец света? На эшафоте возникло некое замешательство, поскольку никто из палачей не желал опускать голову короля на плаху, но в итоге один выступил вперед, и механизм обрушился в третий раз. Король из последних сил пытался посмотреть на нас — я увидела, как его голова слегка приподнялась, и в глазах блеснул свет. Он заговорил в последний раз: «Я умираю невинным, и прощаю своих врагов! — выкрикнул он, видимо, надеясь, что эта банальность может чем–то помочь ему. — Я хочу, чтобы моя кровь…» Лезвие опустилось, голова упала в корзину, тело свела судорога, толпа завыла, вокруг меня все кричали. Он был мертв.
Воцарилась тишина. Лицо Тома в свете огня лоснилось от пота, Тереза слегка вздрогнула, откинувшись на спинку кресла, и отпила из бокала. Я переводил взгляд с племянника на нее, размышляя, можно ли что–то заметить об этой истории. Я мог сказать только одно.
— А вы, Тереза, — спросил я. — Каково было вам? Глядя, как умирают эти люди. Невинная женщина, мальчик, король. Что вы чувствовали в тот момент?
Бокал с вином замер у ее губ, отбрасывая красные блики на лицо, и мне показалось, что это очень соответствует ситуации. Спокойным глубоким голосом, глядя куда–то в сторону, она произнесла одно–единственное слово:
— Отмщение.
Мы задержались в Париже дольше, чем я рассчитывал. Влияние Терезы на Тома усилилось настолько, что его революционный пыл едва ли не превосходил ее собственный. Хотя меня радовало, что он уже не тот бездельник, каким был несколько месяцев назад, меня тревожило, на чем сосредоточилась его энергия. Я путешествовал, выезжал из страны и возвращался обратно, намереваясь, если потребуется, порвать все связи с моим племянником и вернуться домой, но обнаружил, что неспособен на это, ибо он всецело полагался на меня. Я провел какое–то время на юге, где атмосфера была почти столь же напряженной, как и в столице, а затем отправился на несколько недель в Альпы, где царил мир и белизна снега даровала желанное успокоение после навязчивого триколора красно–бело–синего Парижа. К тому времени, когда я вернулся в столицу в конце 1793 года, Том стал законченным революционером.
За короткое время он умудрился проникнуть в ряды якобинской власти и стал секретарем Робеспьера[62], главного поборника Террора. С Терезой у моего племянника начался роман, они покинули пансион и поселились в квартире близ рю де Риволи; там я с ними и встретился темным вечером в пятницу, незадолго до Рождества.
Том изменился с тех пор, когда я последний раз его видел. Казалось, что за эти шесть месяцев для него прошло шесть лет; он коротко остриг волосы, что подчеркнуло линию скул и сделало его лицо мужественнее и серьезнее. Тело окрепло и обросло мускулами — благодаря физическим нагрузкам, которым он подвергал себя каждый день. Его прежде почти женственные черты оформились — он выглядел настоящим революционером, и никто бы не осмелился встать у него на пути. Тереза тоже изменилась, обратив возлюбленного в свою веру; сама же она, казалось, удовлетворенно отошла от нее, предоставив ему решать их судьбу. Она была очень с ним ласкова и при любой возможности старалась коснуться его щеки, потереться об его ногу; а он, казалось, говоря со мной, почти не замечал ее суетливых рук.
— Меня удивляет, — сказал я ему, отдыхая после обеда у камина, — что ты, ровно год назад еще не бывавший ни разу во Франции, теперь борешься за ее спасение. Что за новоявленная страсть к чужой стране? Мне это кажется немного странным.
— Должно быть, это всегда было у меня в крови, — с улыбкой ответил мой племянник (снова это слово — «кровь»). — Я, в конце концов, отчасти француз. Должно быть, эти чувства просто ждали своего часа, гражданин.
— Такое вполне возможно, я полагаю — признал я. — Ты наполовину француз и наполовину англичанин, как ты и говоришь. Непростое сочетание. Тебе придется всю жизнь воевать самому с собой. Артистическая и прагматическая части твоей натуры будут разрывать тебя надвое.
75 
