76 
— У меня теперь только одна страсть, — сказал он, игнорируя мое довольно шутливое замечание. — Увидеть, как Французская республика крепчает, пока не станет самой могущественной в мире.
— А каковы цели Террора? — спросил я. — Сила через страх?
— Том верит в правое дело, гражданин, — поспешно сказала Тереза; имя любовника она произносила мягко и гортанно, — как и все мы. Те, кто умер, внесли свой вклад, так же как и те, кто жив. Это часть природного цикла. Совершенно естественный процесс.
Бред, подумал я, совершеннейший бред.
— Позволь мне рассказать тебе одну историю, — сказал Том, откидываясь на спинку кресла. Тереза устроилась у него на коленях, нежно прижавшись к его груди. — Если бы ты приехал сюда пару недель назад и спросил меня, кто мой лучший в мире друг, кого я больше всех уважаю, я бы сказал тебе, что это парень по имени Пьер Ублен, до недавнего времени работавший вместе со мной в Национальной ассамблее. Он проработал там дольше меня и, разумеется, занимал более значительный пост. Пьер был молодым человеком, примерно моего возраста, может, чуть постарше, и мы подружились: он взял меня под свое крыло, познакомил с людьми, которые могли помочь моему продвижению. Среди прочих он выступал за реформы, еще когда Людовик XVI был у власти. Пьер тесно сотрудничал и с Робеспьером, и с Дантоном[63], трудился на благо Революции. Я очень его уважал. Он был мне как брат. Мудрый наставник. Мы могли часами сидеть вдвоем в этих самых креслах, где мы сидим сейчас, и говорить обо всем на свете. О жизни, любви, политике, истории, о том, что мы делаем в Париже, ради Парижа, что ждет нас в будущем. Во Франции нет лучше человека, думал я, ибо он открыл мой ум на такие возможности, которых я даже не смогу тебе объяснить.
Я неуверенно кивнул. Скоропалительные увлечения, какую форму бы ни принимали, почти всегда преходящи. Их жертвы неизбежно приходят в себя и удивляются, о чем же они думали раньше.
— Так что ж? — спросил я. — Что случилось с мсье Убленом? Зачем ты мне все это рассказываешь? Гражданин, — саркастически добавил я.
— Я рассказываю тебе об этом, — слегка раздраженно ответил он. — чтобы ты получил представление о моих взглядах. Несколько недель назад мы с Пьером сидели здесь, в этой квартире — Тереза, ты тоже с нами была, верно? — Она кивнула, но ничего не сказала. — Мы говорили о Революции, как всегда. Всегда, всегда о Революции. Она завладела нами. И Пьер сказал, что за последний месяц в городе гильотинировали четыреста человек. Такая цифра меня, разумеется, немного удивила, но я сказал, что это, должно быть, необходимо, после чего мы несколько минут просидели в молчании. Должен сказать, что Пьер выглядел очень взволнованным, и я спросил, все ли в порядке, не сказал ли я такого, что расстроило его. Внезапно он вскочил и принялся расхаживать взад–вперед по комнате. «Тебе никогда не приходило в голову, — спросил он, — что ситуация выходит из–под контроля? Что умирает слишком много людей? Слишком много крестьян и слишком мало аристократов, например?» Меня шокировало, что у него могли возникнуть такие мысли, поскольку все, разумеется, понимают: единственный способ достичь наших целей — избавиться от всех предателей, во Франции должны остаться только истинные французы, равные и свободные. Я возражал Пьеру, говорил, что он не прав, и в итоге он оставил эту тему, но меня встревожил его настрой, я забеспокоился, вдруг он уже не способен созидать историю, как это было прежде.
— Может, у него всего–навсего проснулась совесть? — предположил я. Том замотал головой.
— Дело не в этом! — вскричал он. — Это не имеет никакого отношения к совести! Когда человек борется за перемены, стремится изменить несправедливую систему, существовавшую веками, он должен делать все от него зависящее, чтобы верить — правое дело победит. В этой борьбе нет места сомневающимся.
У него был такой вид, точно он выступает с трибуны; Тереза даже встала с его колен, чтобы не мешать ему жестикулировать.
— Но равновесие в Ассамблее может оказаться благотворным, — осторожно сказал я, опасаясь, что он вскочит и вцепится мне в глотку, если я с ним не соглашусь. — Следовало бы выслушать мнения обеих сторон. Может статься, что мсье Ублен теперь мог бы оказаться более полезен, чем когда–либо ранее.
Том горько засмеялся.
— Едва ли, — ответил он. — Через несколько дней я послал сообщение Робеспьеру, где рассказал ему о нашей беседе. Я считал, что Пьер стал слишком умеренным, чтобы доверять ему государственные секреты или важные документы. Я просто передал наш разговор слово в слово и предоставил мсье Робеспьеру действовать, как он сочтет нужным.
76 
