Я уставился на него и быстро моргнул, понимая, к чему он ведет, но опасаясь это услышать.
— И его освободили… от должности? — с надеждой спросил я.
— Его арестовали в тот же день, на следующий — судили за предательство, и суд — законный суд! — признал его виновным, дядя Матье. И наутро он был гильотинирован. Понимаешь, в Революции нет места сомневающимся. Нужно быть преданным и сердцем и душой, все… — Он сделал паузу для драматического эффекта, прежде чем продолжить, рассекши воздух ладонью, точно лезвием. — …Или ничего!
Я вздохнул — мне стало не по себе. Я посмотрел на Терезу, которая с улыбкой наблюдала за моей реакцией. Кончик языка слегка проскользнул по ее губам, я перевел взгляд на племянника и сокрушенно покачал головой. Они стоили друг друга.
— Ты донес на него, — тихо сказал я. — Вот о чем ты мне рассказал. Ты донес на своего лучшего друга — человека, которого, как ты заявил, уважал больше всех на свете.
— Это был акт высшего патриотизма, — ответил он. — Я пожертвовал своим лучшим другом, почти братом, во имя Республики. Разве можно сделать большее? Вы должны гордиться мной, дядя Матье. Гордиться.
В тот вечер я покинул их квартиру, решив, что настало время оставить моего племянника, Париж, Францию, даже Европу. Перед уходом я повернулся к Тому и задал последний вопрос.
— Этот твой друг, — сказал я, — Пьер. У него было высокое положение в Ассамблее, я прав?
Том пожал плечами.
— Ну конечно, — ответил он. — Он занимал довольно значительный пост.
— И когда он… умер. Когда его гильотинировали. Кто занял его место?
На минуту повисла тишина, Том перестал улыбаться и посмотрел сквозь меня почти с ненавистью. Мне вдруг показалось, что моя жизнь в опасности, но я подумал: нет, я же его дядя, он никогда не предаст меня, — но тут же сообразил: дурак! разумеется, предаст. Тереза, казалось, была шокирована моим вопросом, поскольку она уже знала ответ и лишь хотела увидеть, скажет Том правду или нет.
— Ну, — сказал он, после того как прошла почти вечность, — кто–то ведь должен работать на благо Республики. Тот, чья преданность безоговорочна.
Я медленно кивнул и вышел на улицу, туго замотав горло шарфом, чтобы покрепче привязать голову к телу.
Спустя семь месяцев, в июле 1794 года, я получил неожиданное письмо. Я вернулся в Лондон и следил за революцией по газетам, которые писали о Париже, называя его «рваной веной Европы, омывшей кровью все наше общество». Я вздрогнул, подумав, какая там сейчас жизнь, и забеспокоился о Томе, хотя покидал Париж, уже не питая никаких иллюзий относительно его характера. Я решил, что мне лучше держаться подальше от этого города; с одной стороны, я не доверял племяннику, которому в один прекрасный день могло прийти в голову объявить меня предателем, и в этом случае мне пришлось бы отправиться на совершенно незаслуженное свидание с гильотиной, а с другой — я просто не хотел иметь ничего общего с этой ужасной бойней. Тем не менее, планы мои внезапно изменились, когда я получил следующее послание:
Париж, 6 июля 1794 года
Дорогой мсье Заилль,
У меня для Вас печальные новости, мсье. Дела здесь плохи, я умоляю Вас приехать повидаться со мной — сейчас я опасаюсь за три жизни и не могу заставить Тома понять, что происходит — он обезумел, мсье, — пришла беда — он часто говорит о Вас и хотел бы с Вами повидаться — пожалуйста, приезжайте, если можете.
Ваша, Тереза Нант
Естественно, я был удивлен, поскольку не ожидал снова услышать о своем племяннике — не говоря уже о женщине, с которой он жил. Я провел пару дней в размышлениях над ее письмом; я разрывался между желанием держаться как можно дальше от Парижа и неспособностью отвергнуть ее просьбу, звучавшую столь серьезно. Через несколько дней я стоял перед их дверью.
— Все изменилось. Том сейчас слишком сблизился с Робеспьером, — сказала Тереза и, задыхаясь, села в кресло. Она располнела после нашей прошлой встречи — без сомнения, ввиду беременности. — Он безоговорочно предан делу, но все повернулось против него. Я пыталась убедить Тома покинуть Париж, но он отказывается.
— Как такое могло случиться? — спросил я. — Уверен, у него сейчас достаточно власти? В газетах пишут…
— Слишком многое случилось, — сказал она, нервно бросив взгляд в окно, точно в любой момент в дом мог влезть контрреволюционер и перерезать ей горло от уха до уха. — Все, кто у власти — Сен–Жюст, Карно, Колло д’Эрбуа[64] и сам Робеспьер, — перегрызлись. Их союз разваливается на части прямо на наших глазах, и не все из них его переживут, уверяю вас. После очередного скандала Робеспьер даже перестал появляться на заседаниях Комитета безопасности Республики, и они, разумеется, за это попытаются его арестовать. Это неизбежно. А если он падет, то и мы падем вместе с ним.
64
Луи Антуан Сен–Жюст (1767—1794) — деятель Французской революции, сподвижник Робеспьера, был гильотинирован после термидорианского переворота. Лазар Николá Карно (1753—1823) — французский государственный и военный деятель, математик. Член Законодательного собрания (1791—92) и Конвента (1792—95). В период якобинской диктатуры был членом Комитета общественного спасения (с 1793 г.). В период термидорианского переворота выступал против М. Робеспьера. После второй реставрации Бурбонов в 1815 г. был изгнан из Франции. Жан Мари Колло д'Эрбуа (1749—1796) — деятель Французской революции. Член повстанческой Парижской коммуны, образовавшейся в результате народного восстания 10 августа 1792 г. Депутат Конвента. Был одним из организаторов термидорианского переворота (июль 1794 г.). Стал одним из руководителей левых термидорианцев, был предан правыми термидорианцами суду и в апреле 1795 г. выслан в Гвиану.