114 
Что же я теперь буду дела-а-ать? – причитала она.
– Нужно ее как-то успокоить, – тихо сказал Юрка.
– Надо, – без энтузиазма согласился Иннокентий.
Он исповедовал мнение, что человека успокаивать не надо, нужно просто ему дать время, чтобы он сам успокоился. Тем более что-то объяснять девушке, склонной во всем обвинять его и видеть в нем едва ли не врага и тайного ненавистника, было задачей не просто пустой, но заведомо проигрышной. Мрачные мысли шевелились у Иннокентия в мозгу.
Он думал, что Галина никогда не простит его, что она для него навсегда потеряна. И даже если она смягчится или сделает вид, что смягчилась, если даже захочет и дальше быть с ним, тень Валентина вечно будет стоять между ними. Но ведь она должна была все видеть…
Юрка тоже повесил голову. Он плохо знал Галину, а потому не предполагал, как к ней подойти. Он ждал каких-то действий от Иннокентия, но, видя, что тот пребывает в растерянности, решил не вмешиваться.
Чуть только рыдания утратили свою неистовую силу и протяжность, приятели все же рискнули показаться в пещере. Галина сидела в дальнем конце, обхватив колени руками и положив на них голову. Ее глаза смотрели в каменный пол. Она и вовсе прекратила плакать, только порой редкая слеза стекала по ее грязной от соленых разводов щеке.
– Ты опять будешь говорить, что он сам виноват? – подняла она на Иннокентия неприязненный взгляд.
– Ничего я говорить не буду. – Он сел рядом, потрепал ее рукой по плечу. – Но как бы то ни было, думаю, тебе не стоит уходить. Мы продолжим путь… Тебе негде жить, а в Питер, полагаю, ты со мной не поедешь…
Галина сделала гримасу. Но, услышав про Питер, она потеплела.
– Я проклинаю эти сокровища, – дрожа всем телом, пробормотала она. – А ты мне продолжаешь капать на мозги!
– Мы не должны сдаваться, – упорствовал Иннокентий. – Иначе грош нам цена.
– Тебе легко говорить – ты не любил Вальку! – с обидой воскликнула она.
– Да, не любил, признаюсь, но не желал ему смерти…
Они тронулись в путь, когда на Юркиных часах обе стрелки сошлись на одной цифре – двенадцать. Галина была удручена и неразговорчива, Иннокентий и Юрка хранили молчание. Галина не убежала, не бросила друзей. И это Иннокентий считал своим скромным достижением.
Значит, она ему поверила. Несмотря на все оскорбления и показное недоверие.
Они медленно продвигались к границе с Абхазией. Взбираясь все выше и выше, они недоумевали: сколько же продлится этот подъем.
Около четырех сделали привал недалеко от тисовой рощи. Миновав ее, чуть спустились по склону, а потом дорога снова повела их вверх. Они вошли в дубовый лес, оплетенный змеиным маревом лиан. Ломоносы, сассапарили, обвойник источали знойную влагу. Продираясь сквозь это чадящее зеленое облако, друзья растеряли остатки сил и снова расположились на привал.
Галина дала волю чувствам. Ни о какой еде никто не думал – все были слишком подавлены. Даже Иннокентий, не питавший к Валентину дружеских чувств, ощущал какую-то странную пустоту. Он привык с кем-то спорить, не соглашаться, противоречить, что-то отстаивать, а в наступившем молчании образовалась незаполнимая брешь.
Поднявшись еще выше, они снова увидели сосновый лес. Сосна не знала себе равных по взбиранию на кручи. Несмотря на большую высоту, путешественники больше не видели море – мешали несколько параллельно идущих горных цепей.
Напоминавший лавандовые заросли закат поверг их в печаль.
Галина сокрушалась о брате, Юрка тихо сочувствовал ей, а Иннокентий ощущал себя лишним в этом покойном соразмерном мире, где солнце, нисходя, одевает горы в яркую фиолетовую тень, а небо при этом тлеет и расплывается, как воск декоративной сиреневой свечи.
Такого заката Иннокентий никогда не видел. Он был таким же неспешным, как и на море, но выдержан в единой гамме, и потому от него веяло каким-то гармоничным смирением. А когда душа пребывает в сумятице, когда ее неволят грустные думы, великолепие морских закатов порой повергает в ужас. Дивишься собственной серости и незначительности.
В горах, где чувствуешь себя более оторванным от мира, чем на берегу или среди водной пустыни, тебя посещает печаль, глубокая, как ущелье, безмолвная, как горная вершина. Ты равен миру, его вечернему покою, и это равенство, как достигнутая цель – причем достигнутая единственно благодаря твоему присутствию на определенной высоте, – будит в тебе умиротворенную грусть с тонким отзвуком сожаления.
114 
