— Кто теперь взвешивается? — спросила Ульяна маму. — Как ты думаешь?
— Там никого нет, — сказала мама. — Это просто реклама, Кика. Чтобы мы тоже пошли и взвесились.
— Так давай взвесимся, — сказала Ульяна. — Ну мама! Мне хочется! Ты же сама говоришь, что я выросла.
— Ладно, — сказала мама.
У нее был удивленный вид.
Ульяна спросила:
— А почему ты удивляешься?
— Потому что ты раньше никогда этого не хотела.
— Ну… — сказала Ульяна, но продолжать не стала.
Она сняла на коврике обувь и встала на весы. Сверху плавно опустился измеритель роста, затем внутри весов щелкнуло. В этот момент кто-то незримый проговорил еле слышно:
— Привет, Кика…
А затем, заглушая этот шепот, зазвучал механический голос — на весь парк:
— Ваш рост — сто двенадцать сантиметров. Ваш вес…
Невидимка тихо тронул девочку за локоть, другая рука коснулась ее пальцев. Она явственно почувствовала, как бородка щекочет ей ухо.
— Здравствуй, Ульяна…
— Здравствуй, Кика…
— Ты не есть кикимор, ты гораздо лучший…
— Мы искать ключик… Мы его еще не найти…
— Мы делать другой ключик… Мы посылать запрос в Швайц…
— Ай! — сказала Ульяна, подпрыгивая на весах. — Щекотно!
— Вы немножко слишком худой, — бесстрастно сообщил механический голос.
— Я так и знала, — сказала мама. — Шкилетина. Слезай с весов. Теперь весь парк знает, что я морила тебя голодом.
Ульяна спустилась на коврик и обулась. Невидимые карлики уже ушли, но у девочки до сих пор бегали щекотки по бокам и ладоням. Она улыбалась и ежилась.
Дым родного очага
Возле самой станции метро, перегораживая подходы к ней, стоял саксофонист. Он был чуть пьян, но развязен совершенно несообразно своему состоянию. Сидевший поблизости, на парапете подземного перехода, старик-бомж поглядывал на него с осуждением.
Вполне приличный саксофон был прилеплен к его рту, как мятая беломорина, и обращался музыкант с ним соответственно: дул как ни попадя, отчего и самый инструмент выглядел замусоленным и мятым, сходно со своим хозяином.
Музыки не получалось, но саксофониста это не смущало. Обрывая тему на любой ноте, он набрасывался на прохожих и требовал с них денег. Те брезгливо шарахались и некоторые откупались монеткой, что вызывало у получившего презрение:
— Что, бумажку дать было нельзя?
Женщина, проходившая мимо под руку с мужем, гордо, громко проговорила:
— Я подаю только тем, кто мне нравится!
Саксофонист закричал:
— Нужна ты мне! Больно ты мне нравишься!
Женщина и бровью не повела. Она хорошо знала, что нравится своему мужу. Ее не интересовал какой-то там мятый саксофонист.
— Он монстр, — сказал ее муж. — Измельчавший орк, который явился сюда топтать музыку.
При упоминании о монстрах старик-бомж чуть шевельнулся, двинул бровью и усмехнулся. Этот бомж часто околачивался здесь. Как и многие, он приходил сюда только отдыхать, а попрошайничал где-то в другом месте. Поэтому, видимо, он и позволял себе улыбаться и тем самым слегка разрушать образ несчастного бездомного старца.
Оба супруга уселись чуть в стороне, игнорируя стоны обиженного саксофона.
Это была не слишком молодая супружеская пара — из тех, у которых уже позади первая половина жизни, со всеми ее бурями, скандалами, «зудом седьмого года» и прочими неприятностями. Впереди расстилалась вторая половина — ровная, уютная равнина с купами кудрявых кустов и чудесными шумными рощами, где между корнями деревьев непременно прячется родник.
Они сбежали из дома, от детей, от забот и немытой посуды, — на целых два или даже три часа они удрали, и дети не успели их остановить. Теперь они бродили возле станции метро, намереваясь просто погулять держась за руки и выпить пива — наедине, без телефонных звонков, без внезапных появлений ребенка с разбитой коленкой.
В Александровском парке можно встретить немало таких супружеских пар. Здесь старичок со старушкой кушают мороженое, как делали почти пятьдесят лет назад. Изменилось мороженое, изменились даже пролетающие в воздухе птицы — прибавилось чаек и уток, — изменились и сами влюбленные — но только не восхитительное чувство свободы и любовного свидания. Вот что осталось неизменным и передалось по наследству более молодым завсегдатаям.