202 
На лице его играла усмешка; только он, и больше никто, мог так усмехаться, когда его сжигало волнение.
— Мосье де Бассомпьер там, ведь правда? — спросил он, указывая на дверь библиотеки.
— Да.
— Он наблюдал за мной за обедом. Он понял?
— Да, Грэм.
— Значит, меня призвали к суду и ее тоже?
— Мистер Хоум, — мы с Грэмом по-прежнему часто так называли его между собой, — разговаривает с дочерью.
— Ох, это страшные минуты, Люси!
Он был ужасно взволнован, рука дрожала; от предельного (чуть не написала «смертельного», но очень уж такое слово не подходит тому, кто так полон жизни) напряжения он то учащенно дышал, то дыхание его прерывалось. Но, несмотря ни на что, улыбка играла на его губах.
— Он очень сердится, Люси?
— Она очень предана вам, Грэм.
— Что он со мною сделает?
— Грэм, верьте в свою счастливую звезду.
— Верить ли? Добрый пророк! Как вы меня приободрили! Думаю, все женщины — преданные существа, Люси. Их надобно любить, я их и люблю, Люси. Мама такая добрая! Она — божественна. Ну, а вы тверды в своей верности, как сталь. Ведь правда, Люси?
— Правда, Грэм.
— Так дайте же руку, крестная сестричка, дайте вашу добрую дружескую руку. И, Господи, помоги правому делу! Люси, скажите «аминь».
Он оглянулся, ожидая, чтобы я сказала «аминь», и я сказала — ради его удовольствия. Я вдруг замерла, испытывая радость оттого, что исполнила его просьбу, на миг я снова почувствовала его власть надо мной. Я пожелала ему удачи, я знала, что удача его не оставит. Он был рожден победителем, как иные рождены для поражений.
— Идемте, — бросил он, и я последовала за ним.
Представ перед мистером Хоумом, Грэм спросил:
— Сэр, каков ваш приговор?
Отец Полины смотрел ему в глаза, дочь прятала взгляд.
— Так-то, Бреттон, — сказал мистер Хоум, — так-то вы отплатили мне за гостеприимство. Я развлекал вас — вы отняли у меня самое дорогое. Я всегда был рад вам — вас радовало мое единственное сокровище. Вы приятно со мной беседовали, а тем временем, не скажу — ограбили, но лишили меня всего, и то, что я утратил, вы приобрели, кажется.
— Сэр, в этом я не могу раскаиваться.
— Раскаиваться? Вы? О, вы, без сомнения, торжествуете. Джон Грэм, в ваших жилах недаром течет кровь шотландских горцев и кельтов, она сказывается и во внешности вашей, и в речах, и в мыслях. Я узнаю в вас их коварство и чары. Рыжие (ах, прости, Полли, каштановые) волосы, лукавые уста и хитрый ум — все это вы получили в наследство.
— Сэр, но чувства мои честны, — сказал Грэм, и истинно британский румянец смущения залил его щеки, красноречиво свидетельствуя об искренности. — Хотя, — добавил он, — не стану отрицать, кое в чем вы правы. В вашем присутствии меня всегда посещала мысль, которую я не осмеливался вам открыть. Я и впрямь всегда считал вас обладателем того, что есть для меня в мире самое драгоценное, самого главного сокровища. Я его желал, я его добивался. Сэр, теперь я его прошу.
— Многого просите, Джон.
— Да, многого, сэр. От вас, щедрого, я жду царского подарка, и от вас, справедливого, я жду награды. Разумеется, я их не стою.
— Слыхали? Речи коварного горца! — воскликнул мистер Хоум. — Что же ты, Полли? Ответь-ка смелому женишку. Гони его взашей!
Она подняла глаза и робко взглянула на своего прекрасного и пылкого друга, а потом устремила нежный взор на разгневанного родителя.
— Папа, я вас обоих люблю, — сказала она. — Я о вас обоих буду заботиться. Зачем мне гнать Грэма? Пусть останется. Он нас не обеспокоит, — добавила она с той простотой, которая временами вызывала улыбку и у Грэма, и у ее отца. Сейчас улыбнулись оба.
— Меня-то он даже очень обеспокоит, — не унимался мистер Хоум. — Он мне не нужен, Полли, слишком уж он высокий, он мне будет мешать. Скажи ему, чтобы уходил.
— Вы привыкнете к нему, папа. Он мне самой поначалу казался чересчур высоким — как башня. А теперь мне уже кажется, что только таким и надо быть.
— Я вообще никого не хочу, Полли. Мне вообще не нужно никакого зятя. Да будь он и лучшим человеком на всей земле, и то я не стал бы его приглашать на такую роль. Отсылай-ка его, дочка, прочь.
— Но он так давно знает вас, папа, и он вам так подходит!
202 
