24 
Фьора сразу же заявила, чтобы незнакомку отнесли в ее комнату, но Деметриос любезно решил разделить свою постель с «секретарем». В конце концов спасенную поместили в комнату Эстебана, где Леонарда уже суетилась вокруг нее. Она отправила кастильца на кухню разогреть воды и с помощью Фьоры освободила несчастную от ее грязных лохмотьев. Ее тело было худым, со следами побоев.
– Ей около двадцати лет, – предположила Леонарда и добавила, осмотрев слегка вздутый живот: – Уж не беременна ли она?
– В этом не будет ничего удивительного, учитывая то, что я услышала в прошлый раз, – сказала Фьора. – Один из этих скотов развлекался с ней, а может быть, и оба.
Деметриос, который выходил к себе взять все, что ему понадобится, появился в этот момент и опроверг диагноз Леонарды:
– Я не думаю. Но я задаюсь вопросом, кто она и почему эти мерзавцы лишили ее свободы?
Незнакомка продолжала молчать. Она закрыла глаза и позволяла ухаживать за собой, словно у нее не было сил сделать хоть одно движение. В руках осматривающего ее Деметриоса она была вялой, словно тряпичная кукла.
– Ее, видимо, часто били, потому что некоторые следы побоев были уже старые, и, без сомнения, ей почти не давали пищи, но у нее от природы было хорошее здоровье.
– Она вроде бы немая? – спросила Фьора. – Может быть, ей отрезали язык?
Деметриос тотчас же убедился, что это было не так, затем сказал, что люди могут лишиться дара речи от страха и от зверского обращения, временно или навсегда.
– Когда ей будет получше, мы попробуем это выяснить, – добавил он. – А пока еще слишком рано.
Леонарда и Фьора тщательно вымыли молодую женщину, затем надели на нее одну из рубашек Фьоры. Они смазали мазью ее запястья, кровоточащие от наручников, и забинтовали их тонкой тканью. Потом они занялись ее лицом. Смыли с него всю грязь и следы крови.
– Какие прекрасные волосы! – воскликнула Фьора, проведя рукой по спутавшимся прядям. – Как жаль, что они такие грязные! Надо бы их вымыть!
– Будьте уверены, что мы не преминем это сделать, когда у нее для этого будет достаточно сил. О! Смотрите, она открывает глаза!
Обе женщины и грек склонились над незнакомкой. Она посмотрела на три склонившиеся над ней фигуры и безуспешно попыталась улыбнуться.
– Здесь вы в безопасности, – тихо сказала Фьора. – Больше никто вам не посмеет сделать ничего плохого, а мы позаботимся о вас.
– Начнем с того, что дадим вам поесть, – сказала Леонарда, – и выпить немного молока.
– В эту грозу ваше молоко, наверное, скисло, – сказал Деметриос. – Сделайте ей лучше липовый настой и добавьте щепоточку вот этого, – продолжил он, протянув ей маленькую деревянную коробочку из окрашенного дерева.
Деметриос вернулся к кровати и посмотрел на лицо несчастной женщины, такое же бледное, как и подушка. Вдруг он нагнулся, взял подсвечник, стоявший у изголовья, и поднес его к лицу незнакомки.
– Ты знаешь, эта несчастная похожа на тебя!
– На меня?
– Да, правда, не очень сильно. Скорее всего она похожа на того молодого человека, которого мы отправили на войну.
– На Кристофа? Ты думаешь, что она родом из нашей семьи?
Леонарда вернулась, неся настой. Пока он остывал, Фьора рассказала ей о предположениях Деметриоса, добавив, что она не может себе представить, кем была эта молодая женщина.
Зато Леонарда представляла. Рассмотрев более внимательно лицо с закрытыми глазами, она напомнила Фьоре рассказ, что-то вроде исповеди, которую одним весенним вечером Франческо Бельтрами сделал своей дочери:
– Вспомни! Он упомянул, что у твоей матери была дочь от Рено дю Амеля. Я могла бы поклясться, что это она. В таком случае, ей должно быть двадцать лет, как я и предполагала.
– Его дочь? И он смог так жестоко обращаться со своей собственной дочерью? Да еще в течение многих лет? Это невозможно: она бы давно умерла в таких условиях...
– Ты ошибаешься, – сказал Деметриос. – Известны заключенные, и среди них женщины, которые выживали в диких условиях. Человеческая выносливость может быть просто поразительной, в особенности когда речь идет о молодых. И теперь я уверен, что прав: эта молодая женщина – твоя сестра, Фьора!
– Моя... сестра?
Слово и еще больше сама эта мысль никак не укладывались в голове Фьоры. До сих пор она не задумывалась над рассказом своего отца и никогда не думала, как о своей сестре, о ребенке, рожденном Мари де Бревай в своем замужестве. Она не могла вообразить себе, что отец, даже такой гнусный человек, как дю Амель, мог стать палачом собственного ребенка. Фьора полагала, что дочь советника могла быть отдана в монастырь после бегства матери, или же ее взяла бабушка, что было бы вполне естественным.
24 
