На девятый день кончился скудный запас еды, одновременно попряталась вся дичь. Единственного на всю округу тетерева не смог подстрелить Удальцев, промахнулся из-за дрожи в руках.
А на одиннадцатый (если не на двенадцатый, они уже начинали сбиваться со счёта) наступила зима. Они вошли в неё, будто переступив невидимую черту. Только что падал лёгкий снежок, таял на влажном мху. И вдруг разом, куда ни глянь, сугробы по пояс, лютая январская стужа, и вьюга кружит меж дерев, заметает стёжки-дорожки. Всё. Кончились чары Буяна, пожалуйте в родное отечество. Разве спасут от русской зимы дорожные европейские костюмы да отсыревшие, вставшие ледяным колом шинели? Разве выберется городской человек из незнакомого, нехоженого зимнего леса к спасительному жилью, до которого, может быть, не одна сотня вёрст пути? Ах, как же не хочется помирать, когда тебе нет и двадцати пяти!
Наверно, только поэтому они и не померли. И ещё благодаря краденому огниву — костры жгли, кое-как отогревались, а потом снова в путь, плелись час за часом, барахтаясь в снегу, и снова костёр, и снова снег, а к вечеру метель всё злее… А ночи им не пережить…
Должно быть, от долгого пребывания в звериной шкуре у Романа Григорьевича нечеловечески обострился слух. Сквозь вой пурги почудился ему далёкий звон колокольчика, тревожное ржание лошадей. Звуки шли спереди и немного слева.
— Бежим! Только бы успеть!
Бежали, падали, опять бежали… и вывалились кубарем с придорожного откоса на переметённый тракт, чуть не под копыта тройке вороных!
Ямщик что-то заорал, в панике хлестанул кнутом, лошади рванули вперёд.
— Стоять, зараза! — Роман Григорьевич выхватил револьвер, пальнул в воздух. Позже он с ужасом осознал, что, в отчаянном желании выжить, следующим выстрелом уложил бы насмерть несчастного ямщика, вообразившего, будто на него нападают разбойники. А что ещё он мог подумать о трех заиндевелых, облепленных снегом фигурах, выскочивших из лесу наперерез его саням?
К счастью, до крайностей не дошло, одного выстрела вышло достаточно. Сани остановились. Ямщик — худосочный, неказистый мужичонка средних лет, мешком свалился в снег, пал на колени, запричитал-заплакал.
— Ай, ай, господа-разбойнички, не погубите! Всё берите — и коней, и упряжь, и поклажу! И деньги, деньги — триста целковых барину везу! Всё отдам, токмо жизни не лишайте! Пожалейте бедных моих детушек, не оставьте сиротинушками! А я за вас богов стану молить, каких пожелаете, токмо по-ми-лосе-е-рдствуйте! — слезу пустил.
А у самого в санях под рогожей ружьё, ствол выглядывает — для красоты, что ли, положено? Носит же земля этаких трусов!
— Тьфу! — рассердился Роман Григорьевич. — Прекрати выть! Где ты видишь разбойников, когда мы из полиции? — потом ещё подумал: «Хоть и трус мужик, а видно, честный, не вор, если ему барские деньги доверены». Спросил уже мягче. — Говори, что это за место?
Тут мужичонка успокоился, приободрился — и сразу засуетился, захлопотал.
— Ай, ай, барин, ай, ваши благородия! Да вы ж прозябли совсем, закоченели, болезные! Скорее в сани полезайте, там полость медвежья есть! Что ж вы по зиме так худо одемши? А место — оно известно, какое место, Муромский тракт он и есть. До самого Мурома сорок вёрст, а тут неподалёку постоялый двор, вмиг вас туда домчу!.. Ах, да что ж такое делается, как же вас угораздило? Разве можно по нашим муромским лесам зимой, да без ладной одёжи? Ложитеся, ложитеся тесней, ваши благородия, а я вас укрою…
Он был человеком дорожным, знал, как выглядят замерзающие. Он их уложил, упаковал, и всю дорогу без умолку трещал, мешая уснуть. За полчаса пути успел доложить всё про свою тяжкую жизнь, про шумную супружницу Акулину, про трёх сыновей, четырёх дочерей и непутёвого зятя, про опасности здешних дорог, и про то, что с начала месяца творятся на Руси дотоле невиданные безобразия — разгулялась нечисть да нежить, и управы на неё никак не найдут.
«Началось царствие Кощеево, — думал Роман Григорьевич вяло, слушая про кикиморок, что вечерами, людей не хоронясь, шастают по избам и всячески пакостят, про злобных обдерих, из-за которых и в баньке-то стало не попариться — так и норовят угару напустить, про леших-шатунов, озорующих средь зимы, и про огненного змея, что в Тамбовской губернии через трубу украл из избы молодуху (про то даже столичные газеты писали!). И ещё думал: «Хороший мужик Емельян Бабкин, хоть и трус. Надо дать ему сорок семь рублей, пусть порадует семейство дорогими гостинцами…» Почему именно сорок семь, откуда такое число? Этого Роман Григорьевич объяснить уже не смог бы — его неудержимо клонило в сон.