137 
— КАК?!! — подскочил с места агент Ивенский, осенённый внезапной догадкой. — Не должно, а случилось?! Кто-то наворожил, да? Ох, знаю, знаю, кто это был!
На него воззрились — один с удивлением, двое — с радостным пониманием. А Роман Григорьевич уже добывал негнущимися пальцами из ворота рубашки заветную иглу. Ох, только бы не выронить в снег — ищи тогда…
Ничего, кое-как добыл, уцепив за нитку, намотал для верности на палец. Но пламя на этот раз разжечь не смогли: как ни заслонялись — коварный, всепроникающий ветер мгновенно сбивал жалкий огонёк, едва успевавший вспыхнуть на кончике шведской спички. Бессмертный быстро учился на собственном горьком опыте. Что же делать, что делать?
— Бить! — взвизгнул Иван Агафонович. — Нужна наковальня и молоток! Надо что-то приспособить! Есть здесь хоть что-нибудь железное?!
Под ногами нашёлся точильный брусок — завалялся с лета. Положили иглу, били лезвием ножа, то по игле, то по замёрзшим пальцам. Возница смотрел дико, как на буйнопомешанных…
Буран прекратился так же внезапно, как начался. Ветер взвизгнул в последний раз и стих. В глухом безмолвии, в неподвижном воздухе медленно кружились, опускаясь на землю, последние снежинки. Лошади принялись с фырканьем отряхиваться, они оживились и повеселели.
— Ба-а! — потрясённо пробормотал возница. — Шесть десятков прожил — не слыхал о таком хитром колдовстве! Что же, любую непогоду можно вот этак ножом изрубить?
— Нет, — пробормотал Роман Григорьевич, чувствуя знакомую уже нездоровую усталость. — Только нынешнюю. Сам же сказал — наворожили её… Что же ты ждёшь, дорогу не ищешь? — он понял, что сейчас неминуемо заснёт и замёрзнет.
— И верно! — спохватился Хромый, вылез из саней, увязая в снегу взгромоздился на пригорок. — Ох ты батюшки, куды нас занесло! Экий фортель! Эко закружились! Ведь в другую сторону ехали-то, на Омёт своротили! Вон он, Омёт, за тем лесочком. Вертаться, стало быть, надо. Успеть бы по свету…
— Не надо вертаться! — в один голос взвыли господа. — Едем немедленно в Омёт, греться!
Вот так и вышло, что занесло их на ночь глядя в это дурное сельцо. Трудно сказать, случайностью это было, или новой каверзой Бессмертного?
Два десятка плохоньких избёнок в одну улицу — навозные кучи чуть не под окнами, перед каждой дверью наледи помоев, у сараев провалены крыши, плетни дырявые. Осенняя грязь на дороге замёрзла глубокими колеями — даже снегом не выровняло; в колеях солома — везли, трусили. Маленькая византийская церковка на холме — купол прочернел от сырости и старости. Под холмом кладбище — кресты покосились, повалились, холмы будто разворошены. И тишина глухая — хоть бы собака где взлаяла на чужих. Но нет, будто вымерло всё, только огоньки свечей стали появляться в крошечных оконцах по вечернему времени… Таков он оказался — Омёт.
Эх, им бы сразу насторожиться, как приметили те кресты да удивились молчанию собак! Но очень уж хотелось в тепло…
Постучались в дом, показавшийся чуть почище и побогаче остальных — с шатровой крышей и завалинкой из кирпича.
— А кого лешие на ночь глядя несут? — прорычало из-за двери.
Открыл мужик лет сорока, тощий, всклокоченный, бородёнка заплёвана подсолнечной шелухой — зато хорошо одетый и новых валенках. Увидел господ — принялся кланяться. Оказалось, староста.
В тёмных захламлённых сенцах под ноги метнулась кикиморка, хозяин пнул валенком: «Пшла, окаянная! Развелось — житья нет!». В избе было жарко натоплено, пахло кислым. По земляном полу голым задом елозило дитя, ещё сколько-то притаились на полатях — забоялись чужих. Три худые злые бабы толклись у печи, мешая друг другу и тихо переругиваясь. За печью шуршали тараканы. На широкой лавке, укрытый до самого носа облезлой овчиной, лежал и хрипел старый дед — может, помирал уже, может, просто спал. Рядом в плетёной корзине копошилась курица. Всюду валялось нечистое тряпьё и солома, из бревенчатых стен торчала пакля, в щели дуло. Из-под веника выглядывал мохнатый, перепачканный в муке клетник, строил гадкие рожи.
Иван Агафонович, прежде в деревенских избах не бывавший (постоялые дворы не в счёт), сперва вообразил, что наблюдает типичную картину народной жизни, но изменил мнение, когда каторжник за спиной шепнул с осуждением: «Ну, чисто берлога! Присесть и то негде!»
137 
