— Укусы больно, не могу больше терпеть! — в этом он против истины не грешил, раны действительно отчаянно болели. — Иван Агафонович, где ваша фляжка? Придётся позаимствовать немного водички, тем более что Её Высочество пока ещё не прибило.
— Пожалуйста, — Листунов завозился. — Сейчас, одну минуточку… — он засуетился сильнее. — Сейчас, сейчас… Да где же она?!
— Потерял! — ахнул Удальцев. — Опять!
— Что значит «опять»?! Когда я что терял? — возмутился пальмирец.
— А револьвер на Буяне?
Вольно же им было переругиваться, когда начальство помирает!
Фляжка не нашлась. Скорее всего, выпала из кармана, когда они переворачивались в санях, может в первый раз, может во второй. Цел был малый алатырь, значит, Её Высочеству, пока ещё не прибитому, беда не грозила. С агентом Ивенским сложнее — он не был уверен, что доживёт до утра. Целая ночь, долгая ночь нужна была, чтобы простая колодезная водица стала живой водою.
Это была одна из худших ночей в жизни Романа Григорьевича. Было ему совсем плохо: жар начался, и укусы дёргало так, что даже спать не мог. Лежал на широкой лавке в какой-то красавской избёнке, смотрел в низкий потолок, думал разное. Где-то поодаль посапывали подчинённые, и он даже рад был, что не увидят, как он помрёт. Зато рядом сидел каторжный, гладил по голове и давал попить. Ему можно было жаловаться.
— Дядька Семён, я, когда дрался, нахватался чужой шерсти ртом.
— И что ж, — умиротворяюще журчал тот в ответ. — Всяко бывает в жизни. Я как второй раз в бега подался, так и ухнул в гнилое болото, насилу выполз. Помню, полон рот тины, аж носом полезло, и червяк какой-то на зуб попал, а может, и пиявка то была — сидит во рту и шавелится. Потом неделю с неё поносом маялся. А шерсть что, шерсть ерунда, плюнул — и нету…
Потрескивает свечка, подвывает ветерок в трубе, кто-то вздыхает за стеной… Томно, тоскливо.
— Дядька Семён, я скоро умру?
— Ну-у, придумал! Зачем же тебе помирать? Конечно, будет болеть, раз зверь подрал. Кошка, бывает, царапнет — и то разнесёт вдвое, а тут целый волк! Да только кто ж с этого помирает? Никто! Вот кабы горло перегрыз — тогда другое дело, тогда бы я первый тебе сказал: пора, барин, на тот свет собираться! А теперь — нет, не время… На-ко лучше ещё водички хлебни. Давай лицо оботру холодненьким… Полегше стало? Ну, то-то. А то выдумал он помирать!
Светит луна в окошко — круглая, полная — хорошо на такую выть.
— Дядька Семён, ведь меня оборотень кусил. Я тоже оборотнем стану, вдобавок к ведьмаку?
— Да как же ты им станешь, ежели ведьмак оборотня сильнее? Слабое-то колдовство на сильное не ложится, нешто не учили тебя в гимназиях твоих?
— Учили, забыл… Ай!
— Да ты не вертись, смирно лежи. Вот, опять кровь пошла. Погоди-ка, промокну…
Ходит сон по лавочке, а дрёма-то по полу. Все спят в избе — не спят сыскной с каторжным.
— Дядька Семён, хочу забрать её оттуда! Не надо ей там быть.
— Кого забрать, мил человек?
— Девчонку, что нас предупредила. В жёны её возьму.
— Вот те на! Как же ты возьмёшь её, когда сам дворянского звания человек, а она девка деревенская? И думать забудь, мой тебе совет. Это уж давно замечено: как благородный с простой сойдётся, или наоборот — так ни тому, ни другому счастья нет, горе одно!
— Почему?
— Да потому что один другому не ровня. Боги разными создали, разную судьбу назначили — негоже против их воли идти.
— Мы ровня с ней. Она волк, я волк — мы два зверя.
— Эх, милый! Звери — они тоже разные бывают. Разве кто борзую, или там, гончую какую с дворнягой простой сводит? То-то. Забудь ту девку, забудь! Не то и её, и себя погубишь, уж я знаю.
— Ведь я даже имени её не спросил…
— Вот и ладно. Забудется скорей.
Догорает свеча, оплывет на стол. Слабый-слабый, брезжит за окнами рассвет.
— Дядька Семён! Я тебе заплачу хорошо, ты завтра поезжай опять в Омёт. Днём-то волки не тронут.
— Да зачем же мне ехать туда, скажи на милость? Дрянное сельцо, бог с ним совсем.
— Нет, ты поезжай. Предупреди их. Скажи, пусть уходят с места, не мешкая. Пусть бегут за Волгу, в степь. Ведь я доложить обязан про оборотнево гнездо. А не я, так Листунов… Придут егеря, постреляют всех. И её убьют.