149 
Белла Петровна и не предполагала, что ослабела настолько.
Васю бы попросить… Вася подвез бы. А еще обязательно поинтересовался бы, зачем это его дорогой Белочке канистра с бензином. И вряд ли правдивый ответ обрадовал бы его.
Пришлось самой.
На этот раз Белла Петровна не ошибается. Она видела. И слышала. И потом уже, сидя в комнатушке регистраторши, просматривала медицинские карты детей.
ОРВИ. Пневмония. Лейкемия.
ОРЗ. Пневмония. Лейкемия.
Пневмония.
Лейкемия.
Тихая смерть в стерильных бахилах.
– Экология такая, – сказала регистраторша, расщедрившись на чай. – Все мрут. И большие, и малые. Жалко их.
– Жалко…
– А твоя-то еще, Бог даст, выкарабкается.
Чай пили из граненых стаканов, помутневших от времени, вставляя их в подстаканники из латуни, в комплекте с которыми шли ложечки с портретами вождя. Регистраторша из шкафа достала хромированную утку, в которой вперемешку лежали сушки, конфеты и старое ломкое печенье.
– На вот. Пожуй чего. А то зеленая вся…
Зелеными были волосы бильвизы, существа, которому место в страшных сказках и то лишь до встречи с героем-храбрецом.
Белла Петровна не отличалась ни героизмом, ни храбростью. У нее и сил-то едва-едва хватало канистру волочь. И упаковка спичек карман оттягивала.
Спички – детям не игрушка!
Спички – детям.
Не игрушка.
Бильвиза стояла за воротами. Она вышла босая. Тонкостанная, с копной тяжелых волос, в сумерках она как никогда походила на скорбную иву из тех, которыми порастают берега прудов.
– Сдесь? – спросила бильвиза, разглядывая Беллу Петровну. – Нет. Пшли.
Почему-то речь ее, в целом самая обыкновенная человеческая речь, со сменой обличья менялась, теряя звуки, становясь скрипучей, как новая кожаная куртка.
И шла бильвиза тяжело, с видимым трудом переставляя негнущиеся ноги.
Деревянный человечек.
– Я собираюсь тебя сжечь, – предупредила Белла Петровна, не понимая, зачем она вообще следует за бильвизой. – Убить. Ты убиваешь детей. Я убью тебя. Меня, наверное, посадят. Или запрут в дурдоме.
Шаг и шаг. Хруст суставов. Пальцы-веточки приподнимают волосы, обнажая длинную тонкую шею, на которой проклевываются молодые побеги.
Их больше, чем в прошлый раз, и они беловатые, червеобразные, точно больные.
Или и вправду больные?
– Я не хочу этого делать. И конечно, не хочу попадать в тюрьму. Но ты же не остановишься! Ты не остановишься?!
Белла Петровна поверила бы ей, но бильвиза покачала головой и остановилась.
Она вывела на берег старого пруда, русло которого заполонил щебень, колотый кирпич, пакеты и банки, пустые канистры и весь тот мелкий мусор, сам собой возникающий возле человеческих поселений.
Над ручьем еще держалась за жизнь старая ива. Ее желтоватый лишайный ствол кормил омелу. У корней ивы громоздилась куча тряпья, в которой свили гнездо крысы. При появлении Беллы Петровны, куча зашевелилась, как если бы была живой, и на поверхность ее выполз отвратительного вида грызун.
– Кышш… – зашипела бильвиза. – Кышш…
Крыса засвистела и скрылась в гнилье.
– Вот… плохо. Тут.
Бильвиза босой ногой разворошила гнездо. Крысы визжали, кидались, полосовали резцами зеленоватую кожу, но скатывались на землю и попадали под ноги. Хрустели хребты. Влажно хлюпала плоть, мешаясь с серой рыхлой землей.
Беллу Петровну мутило.
– Опять… опять. Кышш!
С нежданной для ее неповоротливого тела прытью, бильвиза подхватила толстого крысака и сунула его в рот. Сжались челюсти, сломались кости, и кровавый ком шерсти полетел на землю. А бильвиза вытерла губы ладонью и, вдруг успокоившись, подошла к иве, обняла ее нежно.
– С-сюда! – приказала она. – Видишь? Видишь? Обещал!
Желтая шуба лишайника пестрела трещинами, которые уходили вглубь ствола. В трещинах копошилось что-то мелкое, живое, которое – Белла Петровна слышала это явственно – пожирало дерево.
– Обещал! Помочь. Ушел. Ушел совсем. Плохо! Не получается.
Она прильнула к ране губами и дунула, выдавливая в трещину слюну и кровь.
– Мало… мало… плохо. Не хочу больше! Не хочу! П-помоги!
Отшатнувшись от умирающей ивы, бильвиза прижала ладони к животу и принялась раскачиваться. Босые ноги ее стояли стопа к стопе, плотно смыкались голени, срастались колени, и руки уже переставали быть руками.
149 
