52 
Мама же и того не знает…
Мама будет ждать, надеяться, но когда-нибудь устанет. И эти жуки в ее голове, с ними тяжело, шумно. Мама захочет, чтобы жуки ушли. И что тогда? Про Юленьку забудут? Такое не возможно! Или возможно? Мама как-то говорила папе, что они не могут позволить себе второго ребенка. Но теперь-то Юленьки нету и…
– И все будет хорошо, – пообещала Ульдра, глянув лиловыми коровьими очами в самое Юленькино сердце. – Вот увидишь.
А потом пришел Бьорн, проснулся Алекс, и все стало обыкновенно, то есть, как раньше. Ну это пока Бьорн не сказал молчать. Тогда Юленька снова испугалась, потому что тишина разговаривала с ней.
– Беги…
Голос доносился сквозь стены, и крался мимо очага. Он ледяной поземкой трогал Юленькины ступни, и поднимался вверх, кольцами сковывая лодыжки.
– Беги… беги…
Шепот был ласковым и нежным. Но за ним Юленька слышала и другие, охрипшие, гортанные. Разгулявшимися чайками поднимались они и, сложив крылья, падали, пронзая черную гладь. И уже не птицы – стрелы летели к морскому дну, тщась уязвить. И бессильные падали, сдавленные огромными ладонями моря.
– Беги!
Они же, ладони, зачерпывали камни, осколки кораблей, гнилые сети и даже Бьорнову косатку, чтобы закрутить в водовороте, поднять и вынести на берег, не то в печали, не то в гневе.
– Беги… беги. Беги же!
И Юленька вскочила, не в силах справиться с упавшей на плечи тяжестью. Она закашлялась, схватилась за горло, а изо рта хлынула горькая морская вода.
– Бьорн! – Ульдра кинулась к Юленьке, обняла и прижала к теплому животу, в котором – именно в нем, а не в груди – стучало сердце. – Бьорн! Грим предупреждает…
А губы – уже не Юленькины, но чужие, онемевшие, вытолкнули слово:
– Драугр.
И гневный рык стал ответом.
– Не смотри, – велела Ульдра, держа Юленьку крепко, но, видать, недостаточно крепко – море внутри облеглось и теперь кипение волн лишь придавало силы. И Юленька вывернулась из ласковых навязчивых рук, как раз, чтобы увидеть, как меняется Бьорн.
Медвежья шкура врастала в плечи и еще глубже – кровь ведь та же вода, потому и видела Юленька белые волоконца, приросшие к мышцам, потянувшие кости и смявшие их так легко, будто кости эти сделаны были из пластилина. Из этого пластелина лепились новые, толстые и твердые. Сами же мышцы вспухли, затрещали кожей, и человечья расползлась, а толстая, медвежья прикрыла разрывы.
И вот уже не человек – бурый медведь стоит над столом, покачивается. Влажный нос подвижен, дергается, выискивая запахи. В красной пасти с черной каймой губ виднеются зубы, каждый – с Юленькин палец длиной.
– Не надо, Бьорн, – сказала Ульдра, подходя к медведю без всякого страха. – Сюда ему нет хода.
Заурчал медведь, тяжело опустился на все четыре лапы, повел широкой головой.
Прежде Юленька не видела медведей так близко. В цирке они казались смешными и милыми, но этот – другой. Клочковатая свалявшаяся шерсть. Мышцы бугристые, будто шкуру валунами набили. Когти черные как сабли. Но хуже всего глаза – умные, человечьи.
– Не ходи, – попросила Ульдра. – Не сейчас. Сначала их собрать надо и потом уже…
Розовый медвежий язык коснулся Ульдриной ладони.
– Вот и славно. Он от тебя не уйдет.
А море допело песню и, утомленное бурей, отступило, унося корабли и кости, сети и белых толстых рыб, похожих на ошкуренные бревна.
– Спасибо, – сказала Юленька уходящей волне, хотя и не понимало, за что благодарит.
Глава 9. Разговор.
На отливе небо становилось белым, как бумага, и держало цвет крепко. Камни, обгрызенные коровами, но сохранившие на разломах зеркальную гладкость, отражали эту белизну и еще Брунмиги. Они ловили каждое движение и корчили рожи. Пускай. Брунмиги посчитается.
Со всеми.
И с камнями тоже.
Драугр заурчал. Привстав на задние лапы, он втягивал воздух, вычленяя из сухого полотна его отдельные нити. Море чуял?
– Играй, играй, – буркнул тролль, присев на краю тропы. Фляга – настоящая, не навороженная, висела на поясе. И отдавать ее Брунмиги не собирался, хоть бы сам Имир попросил, или все асы сообща.
Где теперь асы?
Нету! А почему? Потому что не приспособились. Брунмиги же, маленький Брунмиги, которому Молотоносец и козлов своих вычистить не дозволил бы, приспособился. А что это значит? То, что он живой и при силе.
52 
