41 
– Конечно, я рассердился. Но ведь нельзя всем верить в одно и то же.
– Раньше вы не так говорили.
Он посмотрел на меня, словно удивился, что я так злюсь. Он сказал:
– Вас не Морис зовут?
– Именно так.
– Она мне про вас говорила.
– А я про вас читал. Она нас обоих оставила в дураках.
– Я себя глупо вел,– сказал он.– Как вы думаете, смогу я ее увидеть? И я услышал тяжелые шаги человека из бюро. Скрипнула та самая ступенька.
– Она лежит наверху. Первая дверь слева.
– А мистер Майлз…
– Его вы не разбудите.
Когда он пришел опять, я уже оделся. Он сказал:
– Благодарю вас.
– Не благодарите,– ответил я.– Она не моя, как и не ваша.
– Я не вправе просить,– сказал он,– но я бы хотел… Вы ведь любили ее.– И он прибавил, словно проглотил горькую пилюлю: – Она вас любила.
– Что вы пытаетесь сказать?
– Я бы хотел, чтобы вы для нее…
– Для нее?
– Пусть ее похоронят по-церковному. Она бы об этом просила.
– Какая теперь разница?
– Никакой, наверное. Но всегда лучше быть добрым. «Ну, это уж слишком! – подумал я.– Чепуха какая»,– и мне захотелось расшевелить похороненную комнату смехом. Я сел на тахту и стал просто трястись. Наверху– мертвая Сара, спящий Генри, а поклонник с пятнами и любовник, нанявший сыщика, обсуждают похороны. Паркие из-за меня пудрил у него звонок! Слезы текли по щекам, так я смеялся. Однажды я видел человека, который смеялся у развалин дома, где погибли его жена и дети.
– Не понимаю,– сказал Смитт. Он сжал правый кулак, словно думал защищаться. Мы столько всего не понимали… Боль, будто взрыв, бросила нас друг к другу.
– Я пойду,– сказал он и нащупал левой рукой ручку двери. Я не думал, что он левша, и странная мысль меня посетила.
– Простите,– сказал я. – Я не в себе. Мы все не в себе,– и протянул ему руку. Он не сразу тронул ее левой рукой.
– Смитт,– сказал я,– что вы там взяли? Вы ведь что-то взяли у нее? Он разжал ладонь, я увидел прядь волос.
– Вот,– сказал он.
– Какое вы имели право?
– Теперь она никому не принадлежит,– сказал он, и вдруг я увидел, что она теперь – падаль, которую надо убрать. Хочется взять волосы – берите, или обрезки ногтей, если вам нужно. Можно делить ее мощи, как со святыми. Скоро ее сожгут, почему ж не расхватать что требуется? Нет, какой я дурак, три года думал, что она – моя! Мы не принадлежим никому, даже самим себе.
– Простите,– сказал я.
– Вы знаете, что она мне написала? – спросил он.– Только четыре дня назад,– и я горько подумал, что у нее было время писать ему, но не было, чтобы звонить мне.– Она написала: «Молитесь обо мне». Странно, правда,-чтобы я молился за нее?
– Что же вы сделали?
– Когда я услышал, что она умерла, я помолился.
– Вы знаете молитвы?
– Нет.
– Хорошо ли молиться тому, в кого не веришь?
Я вышел вместе с ним – незачем было ждать, пока Генри проснется. Рано или поздно он поймет, что он совсем один, как понял я. Глядя, как Смитт идет впереди, я думал: «Истерик. Неверие может быть истерическим, как вера». Ботинки у меня промокли в растоптанном снегу, и я вспомнил росу из сна, но когда я захотел вспомнить голос, говоривший: «Не страдай»,– я не смог, я не помню звуков. Я бы не мог и передразнить ее – пытаюсь припомнить, а слышу просто голос, никакой, ничей, разве что женский. Вот, начал ее забывать. Надо хранить пластинки, как мы храним фотографии.
Я поднялся в холл по разбитым ступенькам. Все теперь было другое, чем тогда, только старинное стекло осталось. Сара действительно верила, что конец начался, когда она увидела мое тело. Она не признала бы, что он начался давно – меньше было звонков по самым нелепым причинам, я ссорился с ней, почуяв, что любовь кончается. Мы стали заглядывать за край любви, но знал это я один. Упади снаряд раньше на год, она бы такого не пообещала. Она бы ногти содрала, вытаскивая меня из-под Двери. Когда покончишь с человеком, с людьми, приходится думать, что веришь в Бога,– так гурману непременно нужно что-нибудь остренькое. Я оглядел холл, чистый, словно камера, выкрашенный мерзкой зеленой краской, и подумал: «Она хотела, чтобы я попробовал снова, и вот вам – пустая жизнь, чистая, без заразы, без запаха, как в тюрьме»,– и обвинил ее, будто ее молитвы действительно все переменили: «За что ты приговорила меня к жизни?» Ступеньки и перила были совсем новые. Она никогда не ходила по этой, такой лестнице. Даже ремонт и тот помогал забыть ее. Когда все меняется, чтобы помнить, нужен Бог, обитающий вне времени. Любил я еще или только жалел о любви?
41 
