40 
Я смотрел на них, когда Генри принес белье.
– Забыл сказать, Бендрикс. Может, вы хотите взять что-нибудь? Наверное, она не оставила завещания.
– Спасибо.
– Я благодарен теперь всем, кто ее любил.
– Если вы не против, я возьму камень.
– Она хранила такие странные вещи. Вот вам моя пижама.
Он забыл принести наволочку, и, лежа прямо на подушке, я думал, что ощущаю Сарин запах. Спать я не мог. Я впился ногтями в ладони, как она, чтобы боль не давала мне думать. Маятник желаний устало качался туда-сюда -я хотел забыть и помнить, умереть и пожить еще. Наконец я уснул. Я шел по Оксфорд-стрит, волновался, что мне надо купить подарок, а в магазинах -дешевые безделушки, сверкающие в скрытом свете. Иногда мне казалось, что вот что-то хорошее, я подходил к витрине, но опять была дешевка – скажем, уродливая зеленая птица с красными глазами, которые издали были как рубины. Времени оставалось мало, я спешил. Вдруг из одного магазина вышла Сара, и я понял, что она мне поможет.
«Ты что-нибудь купила?» – спросил я.
«Не здесь,– сказала она.– Подальше есть красивые бутылочки».
«У меня нет времени,– сказал я.– Помоги мне. Надо что-то купить, завтра день рождения».
«Не волнуйся,– сказала она.– Все всегда улаживается. Не страдай». И я успокоился.
Улица уходила в поле, в серый туман, я шел босой по росе, споткнулся на колее и проснулся, еще слыша: «Не страдай»,– словно шепот, словно летний звук, оставшийся с детства.
Генри еще спал, когда подкупленная Паркисом служанка принесла мне кофе и тосты. Она раздвинула занавески, теперь шел только снег. Я еще не проснулся толком, очарование сна не исчезло, и удивился, что глаза у нее красные от слез.
– Что случилось, Мод? – сказал я.
Она резко поставила поднос, выскочила, и тут я совсем проснулся в пустом доме, в пустом мире. Я пошел наверх, к Генри. Он спал тяжелым, неестественным сном, улыбаясь, как пес, и я ему позавидовал. Потом я вернулся и попробовал съесть тосты.
Зазвонил звонок, служанка повела кого-то наверх – человека из бюро, наверное, ведь они пошли в комнату для гостей. Он видит Сару, я – нет, но я и не хотел, это все равно что увидеть ее с другим. Некоторых это возбуждает, только не меня. Я собрался с силами и стал думать: «Теперь все и впрямь кончено, надо начинать сначала. Когда-то я влюбился, надо влюбиться опять». Ничего не вышло, словно я стал бесполым.
Опять позвонили. Сколько в доме дел, пока Генри спит! На сей раз Мод зашла ко мне. Она сказала:
– Там человек спрашивает мистера Майлза, а я не хочу его будить.
– Кто именно?
– Это приятель миссис Майлз,– так выдала она, что принимала участие в наших жалких кознях.
– Ведите его сюда,– сказал я. Я чувствовал, насколько я выше Смитта здесь, в ее гостиной, в пижаме Генри. Я столько знаю о нем, он обо мне не знает. Он смущенно глядел на меня, стряхивая снег. Я сказал:
– Мы как-то встречались. Я друг миссис Майлз.
– С вами был мальчик.
– Да, был.
– Я хочу повидать мистера Майлза,– сказал он.
– Вы уже слышали?
– Потому я и пришел.
– Он спит. Врач дал ему таблетки. Это большой удар для нас,– глупо прибавил я.
Смитт оглядывался. На Седар-роуд Сара приходила ниоткуда, у нее не было измерений, как во сне. Здесь она уплотнилась. Комната – это тоже Сара. Снег медленно стекал на порог, словно земля с лопаты. Комнату хоронили, как Сару.
Он сказал:
– Я еще приду,– и уныло повернулся, той щекой ко мне. Я подумал:
«Вот что тронули ее губы». Ее всегда было легко разжалобить. Он глупо повторил:
– Я пришел повидать мистера Майлза. Выразить…
– В таких случаях пишут.
– Я думал, я могу помочь.– тихо сказал он.
– Мистера Майлза обращать не надо.
– Обращать?
– Убеждать, что от нее ничего не осталось. Что это конец. Совершеннейший.
Вдруг он сорвался:
– Я хочу ее видеть, вот и все.
– Мистер Майлз ничего о вас не знает. Зря вы пришли сюда, Смитт.
– Когда похороны?
– Завтра, на Голдерз-Грин.
– Она была бы против,– неожиданно сказал он.
– Она ни во что не верила,– сказал я. Он сказал:
– Разве вы оба не знаете? Она хотела стать католичкой.
– Чепуха какая.
– Она мне писала. Она решила твердо. Я не мог ее убедить. Она проходила… катехизацию. Так у них говорят?
«Значит, у нее и сейчас есть тайны,– подумал я.– Об этом она не писала, как и о болезни. Что же еще предстоит узнать?» Мысль эта была как отчаяние.
– Вы очень огорчились, да? – спросил я, пытаясь перенести на него свою боль.
40 
