– Вот такая вера, я думал, есть и у вас.
– Ах, нет, Санчо, тогда я, наверное, мог бы сжечь мои книги и жить совсем один, зная, что все – истинная правда. «Зная»? До чего же это должно быть страшно. М-да, это ваш предок или мой любил говорить: «Терпите и тасуйте карты»?
– Немножко колбасы, отче?
– Сегодня я, пожалуй, буду держаться сыра. Колбаса – это для более крепких людей.
– Пожалуй, и я сегодня буду держаться сыра.
– Не открыть ли нам еще бутылочку?
– А почему бы и нет?
И вот по мере того, как день клонился к вечеру, за второй бутылкой вина Санчо сказал:
– Я должен кое в чем признаться вам, отче. О нет, не в исповедальне. Я хочу просить прощения не у этой вашей или моей мифической фигуры, которая там, наверху, а только у вас. – Он помолчал, вертя в руках стакан. – Если бы я не приехал и не забрал вас, что бы произошло?
– Не знаю. Мне кажется, епископ считает меня сумасшедшим. Возможно, они попытались бы засадить меня в сумасшедший дом, хотя не думаю, чтобы доктор Гальван согласился помочь им. Каково правовое положение человека, у которого нет родственников? Можно его посадить под замок против воли? Быть может, епископ с помощью отца Эрреры… Ну и потом, всегда ведь остается еще архиепископ… Они ни за что не забудут того случая, когда я дал немного денег «In Vinculis».
– Тогда и возникли мои дружеские чувства к вам, хотя мы едва ли перемолвились словом.
– Вот так же обучаются служить мессу. Этому обучаются в семинарии, чтобы уж никогда не забыть. О, господи, я же совсем забыл…
– Что?
– Да ведь епископ оставил мне письмо. – Отец Кихот достал его из кармана и повертел в руках.
– Да ну же! Вскрывайте. Не смертный же это приговор.
– Как знать?
– Дни Торквемады давно прошли.
– Пока существует Церковь, всегда будут маленькие Торквемады. Дайте мне еще стаканчик вина. – И он медленно принялся его пить, чтобы отсрочить момент познания истины.
Санчо взял из рук Кихота письмо и вскрыл его. Он сказал:
– Во всяком случае, оно достаточно короткое. Что значит – «Suspension a Divinis»? [приостановить богослужения (лат.)]
– Я так и думал: это смертный приговор, – сказал отец Кихот. – Давайте сюда письмо. – Он поставил стакан, не допив вина. – Я больше не боюсь. Когда человек мертв, с ним уж ничего больше сделать нельзя. Остается только уповать на милость господню. – И он прочел вслух письмо:
«Дорогой монсеньор, мне было крайне огорчительно услышать из Ваших уст подтверждение справедливости обвинений, которые – я был почти уверен – могли объясняться недопониманием, преувеличением или злобой».
Какой лицемер! Впрочем, лицемерие епископу, наверное, почти необходимо и считалось бы отцом Гербертом Йоне весьма простительным грехом.
"Тем не менее, в данных обстоятельствах я готов счесть обмен одеждой с Вашим спутником-коммунистом не символическим вызовом, брошенным Святому Отцу, а следствием тяжелого умственного расстройства, которое затем побудило Вас помочь мошеннику бежать от правосудия, а также бесстыдно отправиться в пурпурном pechera монсеньера на омерзительный порнографический фильм, о подлинном характере которого достаточно ясно оповещала буква "С". Я обсудил Ваше состояние с доктором Гальваном, который вполне согласен со мной, что Вам нужен длительный отдых, о чем я и напишу архиепископу. А пока я считаю своим долгом объявить вам о «Suspense a Divinis».
– Что же этот смертный приговор в точности означает?
– Он означает, что я не должен служить мессу – ни в церкви, ни дома. Но дома, в уединении моей спальни, я, конечно, буду ее служить, ибо я невиновен. Не имею я права и принимать исповеди – разве что в самом крайнем случае. Я остаюсь священником, но священником только для себя. Никому не нужный священник, которому запрещено служить другим. Я рад, что вы приехали и забрали меня. Разве мог бы я вынести такую жизнь в Эль-Тобосо?
– Вы могли бы апеллировать в Рим. Вы же монсеньор!
– Даже монсеньор может затеряться в пыльной картотеке курии.
– Я сказал вам, что мне надо кое в чем признаться, отче. Еще немного – и я за вами не приехал бы. – Теперь уже мэр выпил, чтобы придать себе храбрости. – Когда я обнаружил, что вы исчезли – а неподалеку были двое американцев, которые видели, что произошло, они считали вас мертвым, но я-то знал, что это не так, – я подумал: «Возьму-ка я „Росинанта“ и двину в Португалию». Там у меня есть добрые друзья по партии, вот я и подумал: «Побуду-ка там немного, пока весь шум не уляжется».