51 
Рубен Сакс ужинал с Юлией, наедине. Он оказался маленьким круглым человечком, доведенным до отчаяния, искренне желающим донести истину до возможно большего количества людей. Сакс без остановки говорил о том, что с ним случилось, и его последующее выступление перед товарищами ничем не отличалось от беседы с Юлией, которая, сообщив о том, что никогда не была коммунисткой и переубеждать ее ни в чем не требуется, по большей части молчала. По-видимому, Саксу требовалось только одно: чтобы его слушали, пока он говорит.
В Израиле он на протяжении многих лет занимал непростую политическую позицию: он был социалистом, но отрицал коммунизм и призывал всех неприсоединившихся социалистов мира поддерживать мирные отношения с Советским Союзом, что для них означало бы конфронтацию с правительствами у себя на родине. В эпоху холодной войны он как коммунист подвергался критике и гонениям. А Сакс не был создан для жизни изгоя, для непрестанной борьбы, это становилось понятно через пять минут общения с ним: по его горячим, несвязным речам, по умоляющим и сердитым глазам. Через каждые два-три предложения рефреном звучали заверения: «Я ни разу не отступил от своих принципов».
В Прагу он поехал с товарищеским визитом, в рамках «Миссии мира и доброй воли». И там его арестовали как сионистского шпиона американского империализма! В полицейской машине он обратился к своим конвоирам: «Как можете вы, представители страны рабочих, марать руки такими делами?» И когда его стали бить, он продолжал повторять то же самое. Это же он говорил и в тюрьме. Охранники были грубыми тварями, следователи тоже, но Сакс говорил с ними как с цивилизованными людьми. Он знает шесть языков, однако его упорно допрашивали на неизвестном ему языке, румынском, то есть поначалу бедняга даже не знал, в чем его обвиняют, а обвиняли его во всевозможной антисоветской и античехословацкой деятельности. Но: «Я способен к языкам, я должен объяснить…» За время допросов Сакс достаточно поднаторел в румынском, чтобы начать отвечать и даже защищаться. Днями, месяцами, годами его избивали, оскорбляли, надолго лишали еды и сна — словом, мучили всеми излюбленными садистами способами. И так продолжалось четыре года. А Сакс по-прежнему настаивал на своей невиновности и разъяснял тюремщикам и следователям, что они своими поступками пятнают честь народа, честь государства рабочих. Далеко не сразу он понял, что его случай не был исключением и что тюрьма полна людьми вроде него. Они перестукивались через стены, рассказывая друг другу о том, как удивлены тем, что оказались за решеткой. И еще они говорили ему: «Идеализм в таких условиях неуместен, товарищ». Пелена упала с его глаз, как он сказал. Примерно тогда же, когда Сакс потерял веру в идеалы Революции и перестал взывать к лучшим чувствам и совести своих мучителей, его освободили. И он понял, что у него по-прежнему есть миссия, только теперь она заключалась в том, чтобы открыть глаза товарищам, все еще заблуждавшимся относительно сути коммунизма.
Фрэнсис решила, что ей неинтересно слушать «откровения», ставшие для нее очевидными много лет назад, но все же прокралась в гостиную, когда встреча уже началась. Она нашла местечко рядом с человеком, которого она, кажется, когда-то встречала, но вот сосед хорошо ее помнил, судя по тому, как он поздоровался с ней. Джонни устроился в углу и слушал внимательно. Его сыновья сидели рядом с Юлией и на отца не смотрели. В их глазах застыло напряженное, несчастное выражение, которое Фрэнсис замечала у них в последние годы все чаще. Избегая встречаться взглядами с отцом, матери они посылали подбадривающие улыбки — впрочем, слишком жалкие для того, чтобы сойти за иронию, как предполагалось. В этой комнате находились люди, которых они видели на протяжении своего детства и с детьми которых играли и дружили.
Когда Рубен приступил к рассказу («Я приехал в Лондон, чтобы поведать правду о сложившейся ситуации, как велит мне мой долг…»), в комнате стало тихо, так что он не мог пожаловаться на невнимательность аудитории. Но эти лица… это были не те лица, которые видишь обычно на митингах, реагирующие на то, что он сказал, улыбками, кивками, согласием или несогласием. Это были вежливые, ничего не выражающие маски. Часть слушателей были коммунистами и останутся коммунистами на всю жизнь, они никогда не изменятся. Другая часть состояла из бывших коммунистов, которые могли покритиковать Советский Союз, и даже с определенным жаром, однако все они были социалистами и верили в прогресс, в едущий наверх и только наверх эскалатор, конечная цель которого — лучший мир. И СССР настолько тесно ассоциировался у них с этой верой, что стал ее символом. Как выразились десятилетиями позднее люди, так и не вынырнувшие из фантазий: «Советский Союз — наша мать, а матерей не оскорбляют».
51 
