Отец Грейди, как выяснилось, принимал вызовы на дом. Он сел на стул, который Шон специально приволок в спальню.
— Я слышал, вы чем-то взволнованы.
— Это еще мягко сказано.
— Господь не нагружает нас непосильными ношами, — заметил отец Грейди.
Это всё, конечно, чудесно, но чем моя дочь Его прогневила? Зачем ей терпеть страдания еще до появления на свет?
— Я всегда верил, что самых любимых детей своих Он отдает родителям, которым доверяет, — продолжил отец Грейди.
— Мой ребенок может умереть, — отрезала я.
— Ваш ребенок может покинуть этот мир, — поправил меня пастырь, — И уйти к Иисусу.
На глаза мои набежали слезы.
— Пускай заберет какого-нибудь другого ребенка.
— Шарлотта! — вспыхнул Шон.
Отец Грейди взглянул на меня большими ласковыми глазами.
— Шон подумал, что мне стоит благословить ваше дитя. Вы не возражаете? — И он занес руки над моим животом.
Я кивнула: не время было отказываться от благословения. Но пока он молился над холмиком моего тела, я про себя читала другую молитву: «Оставь мне ее — и можешь забрать всё прочее».
Он ушел, оставив библейскую открытку на прикроватной тумбочке и обещание молиться за нас. Шон спустился проводить его, а я всё не сводила глаз с этой открытки. Иисус, распятый на кресте. Я понимала, что Он познал боль. Он чувствовал, как гвозди рвут Его кожу и дробят Его кости.
Через двадцать минут, приняв душ и переодевшись, я вышла в кухню, где Шон сидел, уткнувшись лицом в ладони. Он казался таким усталым, таким беззащитным… А я столько переживала за себя и за ребенка, что перестала замечать его страдания. Представьте только, каково это: зарабатывать на жизнь спасением чужих людей — и не суметь спасти собственного нерожденного ребенка.
— Проснулась, — констатировал он.
— Думаю пойти прогуляться.
— И правильно. Свежий воздух. Я с тобой.
Он резко встал, и стол пошатнулся.
— Знаешь, — сказала я с вымученной улыбкой, — я бы хотела побыть одна.
— А… Хорошо. Конечно.
И все-таки я видела, что его это задело. Я не понимала физики нашего случая: мы разделили чудовищное горе, как оно могло нас разобщить?
Шон решил, что мне нужно подумать, навести порядок в мыслях. Но после визита отца Грейди я вспомнила одну женщину, около года назад переставшую ходить в церковь. Она жила на нашей улице, и я порой видела, как она выносит пакеты с мусором. Ее звали Энни. Я знала о ней лишь одно: что когда-то она была беременна, но так и не родила. И больше не появлялась на мессе. Ходили слухи, что она сделала аборт.
Меня воспитали католичкой. В моей школе преподавали монахини. В нашем классе были девочки, которые беременели, но они либо исчезали из классного журнала, либо уезжали учиться за рубеж, после чего возвращались присмиревшими и пугливыми. Но несмотря на это, я с восемнадцати лет неизменно голосовала за демократов. Возможно, я сама не сделала бы такой выбор, но выбор всё же должен быть.
И вот теперь я стала задумываться, почему сама никогда бы на это не пошла: потому ли, что росла в католической среде, или просто потому, что никогда прежде не сталкивалась с необходимостью принять решение. Потому что раньше мой «выбор» был чисто теоретическим.
Энни жила в желтом, будто бы пряничном домике с садом, где летом распускался лилейник. Я постучала к ней в дверь, не успев придумать, что скажу. «Привет, меня зовут Шарлотта. Зачем ты сделала аборт?»
Слава богу, мне не открыли. Я всё больше сомневалась, стоит ли это делать. Но едва я сошла с крыльца, за спиной послышался голос:
— Здравствуйте. А я думала, мне показалось.
На Энни были джинсы, красная блузка без рукавов и садовые перчатки. Волосы у нее были стянуты узлом на макушке, на губах играла приветливая улыбка.
— Мы же с вами соседи, верно?
— Мой ребенок болен, — выпалила я в ответ.
Она скрестила руки на груди, и улыбка ее мигом растаяла.
— Мне очень жаль, — бесцветным голосом сказала она.
— Врачи говорят, что если она выживет, — а шансы невелики, — то всю жизнь будет мучиться. Ужасно мучиться. Я знаю, что нельзя даже думать об этом, но мне все-таки непонятно, почему, если ты любишь человека и хочешь уберечь его от страданий, это считается грехом. — Я вытерла слезы рукавом. — Я не могу сказать об этом мужу. Не могу даже признаться, что эта мысль приходила мне в голову.