171 
Представители всегда оказывались мужчинами, поэтому сами подняться в корзинах на лебедке в Убежище не могли: это было запрещено. У нее не оставалось выбора, кроме как нехотя спуститься к ним.
Обыкновенно, спустившись в поселок, она поражалась переменам, которые в ней произошли. Ее прежняя личность — та, которой она была в базовой Реальности, прежде чем проникнуть в Ад, — сделала бы все возможное, чтобы порвать с идиотскими обычаями, презрела бы канон, постаралась бы открыть всем глаза на несомненный идиотизм беспрекословно соблюдаемой традиции, воспрещавшей доступ в Убежище мужчинам.
Та, кем она стала ныне, признавала силу, стоявшую за этими аргументами, но полагала, что блюсти традицию по-своему разумно. Теоретически это, разумеется, неправильно, и с этим обычаем, конечно, надо бы что-то сделать, но ведь и вреда особого в нем нет. Он даже очаровывает своей эксцентричностью. В любом случае, ей совсем не хотелось остаться в истории Верховной Матерью, по чьему настоянию старому обычаю был положен конец.
Она постоянно размышляла, насколько достоверной может быть эта симуляция. Насколько реалистично и динамично это общество? Действительно ли существуют города, откуда прибывали к ним (если верить их словам) новенькие послушницы, любопытные путешественницы и представители благотворительного общества? Как ведут себя жители тех мест? Трудятся, учатся, терпят лишения, ищут выход из передряг — все, как в базовой Реальности?
А если этой симуляции позволено развиваться в нормальном темпе, не может ли быть так, что кто-то где-то уже додумался до отливки передвижных литер и книгопечатания, тем самым обессмыслив занятия монахинь Убежища и отправив всех их на свалку истории?
Она ждала, что однажды представитель благотворительного общества встретит ее улыбкой, полной сдержанного сожаления, и протянет свежий номер этой новенькой придумки, как ее там — периодической прессы?
Но копии манускриптов продолжали забирать, доставляя взамен пищу, воду, расходные материалы для письма и все, что было нужно по хозяйству, а ее жизнь тем временем клонилась к закату, по крайней мере в этом секторе Виртуальности. Она подозревала, что ей суждено умереть — если это слово здесь вообще обладало реальной значимостью — в обществе, не слишком отличном от того, в каком она родилась. После этого ей приходилось напоминать себе, что здесь она не родилась, но только проснулась, пришла в себя, будучи уже взрослой.
Настал год, когда среди новеньких затесалась девушка, которая посмела отрицать существование Богини. Она приказала привести ослушницу и говорила с ней словами старой Верховной Матери, сказанными некогда ей самой. Чей без всякого удовольствия показала послушнице потайную камеру с цепями, оковами и прочими орудиями боли. Зато она вспомнила, что в бытность ее молоденькой послушницей в темнице пахло куда хуже. Почему? Наверное, оттого, что она сама никогда никого туда не бросала. Впрочем, у нее могло притупиться обоняние. К счастью, новенькая покорилась ее воле, хотя и с неумело замаскированным презрением, и дальнейших мер принимать не пришлось. Она размышляла, удалось бы ей найти в себе силы для такого приказа, обернись дело не столь благоприятно.
Ее зрение постепенно ухудшалось и в конце концов испортилось совсем. Теперь она больше не могла вести дневник в обугленной книжице: буквы становились все крупнее и крупнее, и она поняла, что однажды ей придется отводить по странице на букву, чтобы различать текст. Но это бы ей не очень помешало, ведь за столько лет она, как ни старалась, так и не исписала книгу до конца, заполнив ее лишь на две трети. Вскоре за ней придет смерть, а в книжке до сих пор оставались чистые листы.
Но ей подумалось, что такие крупные буквы насмешат того, кто когда-нибудь прочтет записи, покажутся ему знаком себялюбия, так что мало-помалу она совсем забросила записи. Она уже давно изложила о себе все, что хотела, и продолжала вести дневник скорее по привычке, которая в последнее время стала ее утомлять.
Она стала рассказывать свои истории новеньким послушницам. Те, верно, думали, что она совсем из ума выжила, но она ведь была Верховной Матерью, поэтому они слушали да помалкивали. А может, в те дни молодежь наконец-то стали воспитывать в почтении к старшим.
Голосовые связки у нее тоже ослабели, но она продолжала ежедневно посещать часовню и долго сидела там с закрытыми глазами, восторженно внимая прекрасному, необыкновенному, восхитительному пению.
171 
