76 
Мак спрятал револьвер в бар и пошел открывать. Вернулся он, пятясь и подняв руки. Сержант Джексон вновь извлекла свой «смит-вессон» и направила его прямо в грудь латиносу. Но ему, похоже, было не привыкать. Джексон приказала Кудряшке выйти из кухни и, несмотря на ее нежный возраст, обыскала с ног до головы, как и всех присутствующих. Ингрид подбородком указала ей на бар. Джексон нашла револьвер Мака и спросила у Эвы Мендес, с чего та вздумала взять своих гостий на мушку.
— Я оплакиваю сына, а эти бабы заявились сюда доставать меня, — ответила она с привычной вкрадчивостью.
— Вранье, — сказала Ингрид. — Мы вели себя вежливо.
Джексон достала рацию и с безнадежным видом второй раз за день вызвала подкрепление.
— Я только и хотела, чтобы она помогла мне найти Шарлиз.
— Дура ты набитая, я много лет не видела Шарлиз, — процедила Мендес.
— ЭТО ИЗ-ЗА ШАРЛИЗ УМЕР ДЖИММИ! — выкрикнула Кудряшка.
Губы у нее дрожали. Все обернулись к ней, пока Джад не встал и не отвесил ей две звонкие оплеухи. Девчушка разрыдалась.
— Не трогай сестру, скотина, — прошипела его мать.
Джексон приказала всем заткнуться. До прибытия полицейских воцарилось молчание. Ингрид, Лола, Эва Мендес и ее выводок были доставлены в комиссариат. Джексон водворила их в разные камеры. Ту, куда попали Ингрид и Лола, уже занимали какие-то сонные девицы, свернувшиеся на нарах. Некоторые, поглядев на новеньких, с ворчанием снова закрыли глаза. По сравнению с семейством Мендес Лоле они показались довольно дружелюбными. Она попыталась договориться с Джексон, но сержант пожелала им доброй ночи.
— Мы здесь не останемся! — закричала Ингрид. — Что вы намерены делать?
— Лечь спать.
Джексон подписала бумагу, протянутую ей крепкой девицей в форме, и удалилась.
— Подумать только, а ведь я уже мысленно любовалась звездами и дышала лаврами в цвету со своего балкона в «Шерами-Мэнор».
— Захлопни пасть, старая корова! — рявкнула одна из девиц. — Мы тут пытаемся уснуть в этой вонючей тюряге.
— О поэзия великого Юга, перенеси меня на ложе из лилий, — прошептала Лола.
— Это твое? — спросила Ингрид тоже шепотом.
37
Лола открыла сперва один глаз, затем другой и вспомнила, что провела ночь в комиссариате на Авокадо-стрит. Она попыталась сесть и обнаружила, что все тело ломит, словно по нему прошлась Эва Мендес, ведя за собой духовой оркестр Марди-Гра в полном составе, и что Ингрид уже проснулась. Она сидела с отсутствующим видом, одновременно выражавшим тревогу и восхищение. Лоле не пришлось гадать, о чем она мечтает.
— Мы в этом городе всего четыре дня, а кажется, что прошла целая вечность, — сказала Лола.
— Когда эта старая кошелка наконец заткнется и перестанет молоть свою тарабарщину! — возмутилась вчерашняя девица.
Лола пожала плечами и решила терпеливо дожидаться возвращения Камерон Джексон.
Но сержант и не думала торопиться. Она явилась посвежевшая, в джинсах и блузке цвета морской волны, с большой порцией кофе в пластиковом стаканчике. У Лолы потекли слюнки.
— На выход, — скомандовала Джексон.
Массивная охранница отперла дверь, Лола услышала, как одна из девушек пробормотала «скатертью дорога», и вышла следом за Ингрид. Она ждала, что их отведут в кабинет и устроят очную ставку с Мендес. Но Джексон предложила им сесть в углу пустого коридора.
— А где же Эва с ее прелестными отпрысками? — поинтересовалась Лола.
— Отбыли. Ночью приезжал их семейный адвокат и внес залог. Вы возвращаетесь в Париж?
— Нет, — отвечала Ингрид.
— И где же вы сегодня намерены искать приключений?
— Пока не решили.
— Я с вами.
— Только не это.
— Все равно я буду за вами следить. Так уж лучше ехать в одной машине, — возразила Джексон тоном, не допускающим возражений.
Выйдя из комиссариата, Лола ощутила ту же удушливую жару, что и накануне. Небо было цвета плохо вычищенной свинцовой кастрюли.
— Ну? Какую новую жертву вы намерены осчастливить теперь? — поинтересовалась Джексон.
— Селесту Гулд, медсестру, которая ухаживала за Джеймсом Арсено.
— Слышала о такой. От нее вы ничего нового не узнаете.
— «Именно то, что, как нам кажется, мы уже знаем, часто мешает нам узнавать новое», — провозгласила Лола по-французски. — Это слова не мои, а Клода Бернара.
76 
