Встал я рано, сходил на пляж. Укололся. Вернулся домой, провел два часа за сборами и поисками «лекарственных принадлежностей». Подобрать Джона и добраться до аэропорта — еще час, поскольку Фейси на своем «форде-фиесте» ехал медленно и осторожно. Ему было все еще неловко со мной разговаривать из-за того случая с «лендровером», хотя я его простил: ведь он был в безвыходном положении. Меня все равно бы нашли.
Потом два часа ожидания, чтобы пройти досмотр, дальше — час лететь от Белфаста до Лондона, пять часов дожидались посадки на свой рейс в аэропорту Хитроу. Потом десятичасовой перелет из Лондона в Денвер. Три часа получали багаж, проходили таможню и добирались сюда. Прошло двадцать четыре часа с тех пор, как я последний раз ширнулся.
В вестибюле отеля веет безысходностью и остатками былой роскоши. Резкое, клонящееся к закату солнце проникает внутрь сквозь жалюзи и освещает огромных размеров треснувшее зеркало над побитой стойкой регистрации в стиле ар-деко. Человек за стойкой читает комикс. Нас видно в черно-белом мониторе камеры безопасности. На столике кактус в горшке — то ли уснул, то ли засох. Пыль кружится в столбе солнечного света. Плитка, уложенная в виде шахматной доски, отходит от пола. На рыжем диване сидит пожилой человек с узкими, острыми чертами, в его руках аэрозольный баллончик. Он и клерк у стойки — оба курят.
— Смотри не лопни, старый гриб! — бодро обратился Джон к пожилому.
— Тебе… чего надо… мудозвон? — невероятно медленно огрызнулся тот.
Мы подходим к стойке, клерк выделяет нам комнату. Платим за неделю вперед. Паспорта наши ему до фени, ни о каких правилах поведения он даже не вспомнил, выдал нам ключ и пополз наверх.
Читал он комикс про супергероев из «Американской лиги справедливости».
Ступени, длинный ряд однотипных комнат. Ключ.
Входим. Из окна виден Бродвей. Жарко, машины стоят в пробке.
— Ба, здесь есть кондиционер! — отмечает Джон с восторгом.
Он бросает шмотье, несется к кондею и врубает его на полную. Не успели мы толком распаковаться, как в комнате стало на двадцать пять градусов прохладнее.
Джон не может сдержать порыва радости.
— Америка, чертова Америка! — вопит он.
— Угу.
— Господи, мы же здесь, в Америке, говорим тут с тобой!
— Я в курсе.
— Ты-то бывал здесь, а я нет. И всегда мечтал попасть. Ты мотоциклы видел? По дороге я заметил пару «харлеев» и одного «индейца». «Индейца», прикинь? А тачки, тачки-то какие! Прямо как в том сериале про полицейских, «Старски и Хуч», или…
— Джон, слушай, мне надо ширнуться.
Джон затряс головой:
— Нет, нет, нет и еще раз нет! Ну же, Алекс, может, теперь самое время резко завязать? — спросил Джон.
Охрененное предложение. Гляжу на него.
— Нет, — говорю.
— Алекс, если ты не… — Тут он замолкает: наконец-то заметил, в каком я состоянии. Бледный, весь в трясучке, еле сдерживаю в себе скудное содержание желудка. — Хорошо, хорошо, Алекс, если так припекло, иди. Слушай, а мне травы заодно не раздобудешь, а?
— Посмотрим. Джон. Ты, как здесь говорят, подстрекатель.
— Да ладно! Смотри, чтобы тебя не упекли.
— Если что, скажу, что это ты виноват.
Жара. Солнце. Я иду по Бродвею. Широкие улицы, ровные тротуары, пологие заезды по сторонам дороги. Опять вышел к Колфаксу. Полно пешеходов. Кожа обгорела и зудит. Здание Капитолия. Памятник солдату — участнику Гражданской войны. Десять заповедей.
По обочинам ютятся бездомные, бедняки, всякая пьянь.
О! Притон.
Стойка бара, полумрак, все в дыму. Солнце, как лазерный луч, проходит сквозь трещины в темных, непрозрачных снаружи стеклах. Очень по-американски. Рекламы «Будвайзера», «Куурса», стол для американского бильярда, странные вещи повсюду. Люди, каждый сам по себе, таращатся на рюмки, многие с пивом в руках. Ни одной женщины. Туда ли я зашел?
Бармен. Черный, лет сорока пяти, лысый, громадные сильные руки, способные свернуть шею кому угодно.
— Мне пиво, пожалуйста.
— Документы при тебе?
— Не понял?
— Удостоверение личности.
— Зачем?
— Ты не здешний?
— Нет.
— Только с двадцати одного года можно выпивать в таких заведениях.
— Мне двадцать четыре. Некоторые дают больше.
— Я не шучу. Документы?
— А, секунду, у меня паспорт с собой.
— Это другое дело, дай-ка глянуть.
Я протянул ему свой паспорт, он уставился в него. Как, интересно, он смог хоть что-то увидеть в такой темноте?