Особенно,... 
82 
— Мятый костюм и небритость надо понимать как конспирацию? — услышал он чей-то баритон. По левому проходу подошел человек лет тридцати — в джинсах, тенниске и кожаной куртке. — Бутылку «Финляндии», — обратился к бармену. — Из-под прилавка, так же, как полковнику.
Несмотря на участившуюся тягу Старого Опера к выпивке, память его провалами не страдала, но, как ни старался, припомнить этого приветливого, улыбчивого мужика, пахнувшего дорогим лосьоном, он не мог.
— Не старайтесь, Александр Александрович. Вы меня не знаете.
«Не очень-то и хотелось», — чуть было не выпалил Каменев, но сдержался.
— Может, оно и к лучшему, — засмеялся мужчина, принимая из рук бармена поднос с ледяной бутылкой и четырьмя (это Каменев сразу отметил — именно четырьмя) стаканами.
— Чего-нибудь закусить? — угодливо спросил бармен.
— Четыре салата из крабов. Пойдемте, Александр Александрович, за наш столик? — запросто предложил незнакомец.
— Спасибо, я сыт и уже достаточно пьян, — не слишком приветливо откликнулся Старый Опер. — К тому же вы не похожи на «ссученного» — так, кажется, называется вор, оказавшийся за одним столиком с ментом?
Каменев вовсе не намеревался оскорбить незнакомца; оглянувшись, увидел за спиной плотного сложения качка со шрамом на скуле и… Либермана. Того самого Германа Либермана, сына банкира и спонсора программы по борьбе с оргпреступностью, освобождение которого в январе стало последней каплей, переполнившей чашу его терпения. Присутствие наркоторговца позволяло с абсолютной вероятностью предположить причастность незнакомца к криминальным кругам.
— Во-первых, я не вор, — сдержанно ответил тот. — Во-вторых, вы не мент. Уже не мент, если мне память не изменяет. А она мне никогда не изменяет.
— Здравствуйте, полковник, — подошел к ним Либерман. — Не откажите в любезности принять наше приглашение.
«Либерман живет на Тверской-Ямской и обедает в «Робин Гуде» на Большой Грузинской. Какого черта он делает в затрапезном кафе «Пикник» на проспекте Мира?» — насторожился Каменев.
— Сто грамм «Русской», — придвинул он к бармену пустой стакан. — И бутерброд… — скользнул взглядом по витрине. — С яйцом и килькой!
Неизвестный пошел к столику.
— Брезгуете? — усмехнулся Либерман.
— На «черные» не пью, — отрезал Каменев. — Сколько с меня?
«А не они ли мою квартирку подломили? — думал он, рассчитываясь с барменом. — Сам, гниденыш, на крючок лезет… Ну, если я тебя на сей раз зацеплю — не помогут и папочкины миллионы!»
Забрав свой стакан и блюдце с бутербродом, он подошел к столику и сел на подставленный неизвестным четвертый стул. На подносе Либермана оказалось три салата — четвертый он оставил, сообразив, что Каменев к нему все равно не притронется.
— За что выпьем? — спросил незнакомец.
Каменеву вовсе не хотелось чокаться с ними, а потому он залпом выпил и, откусив бутерброд с килькой, сказал:
— За тех, кто в море.
Трое заржали, сдвинули стаканы и выпили тоже.
— Правильно, — одобрил Либерман, — люди делятся на живых, мертвых и тех, кто в море. Не смотрите на меня волкодавом, Сан Саныч. Если я перед вами в чем-то виноват — это легко исправить.
— А если перед законом? — спросил Каменев.
— «Законы точно паутина, в которую попадает мелкая мошкара, но через которую прорываются шершни и осы». Джонатан Свифт, — процитировал Либерман.
— А осы — это, значит, вы?
— Не будем уточнять, «ху» есть «ху»! Всех уравнивает земля, лежать в ней рядышком тем, кто законы создает, и тем, кто их презирает.
— Я эту философию уже сто раз слышал, — утеревшись салфеткой, безразличным тоном сказал Каменев. — И философов таких за решетку посадил больше, чем вам лет, Герман Аркадьевич. Мне известно, что за вашими плечами три курса философского факультета, но производите лучше впечатление на своих подельников.
— Сажали вы мелкую мошкару, — невозмутимо парировал Либерман, — я, как вы сами изволили заметить, в паутину не попадаюсь. А вот вас система, которой вы служите верой и правдой, не жалует, да?
— Это почему же вы так решили?
— Да по запаху бензина и двухдневной щетине на лице, — засмеялся Либерман.
Двое его спутников подхихикнули, тот, со шра-мом, что до сих пор не проронил ни слова — в гольфе и легкой курточке из плащовки, — плеснул в стаканы дорогой водки.
82 
