Особенно,... 
119 
– Может быть, – начала Ингер Йоханне тоже по-английски и замешкалась, сбитая с толку тем, что у Акселя Сайера здесь, в Норвегии, есть сын, который сейчас умирает в больнице. – Может, мне поехать с вами?
Он кивнул:
– Да. Спасибо.
Она догадалась в такси.
Потом, по прошествии дней, а может быть, и недель, когда она снова и снова пыталась осознать, что же произошло в такси по пути в больницу, где лежал умирающий Карстен Осли, ей вспомнился старый учитель математики.
В гимназии она почему-то выбрала естественные науки. Вероятно, потому, что естественные науки считались прерогативой одарённых. Ингер Йоханне никогда не понимала математику. Большие числа и математические знаки для неё были столь же бессмысленны, сколь и иероглифы, и все её усердные попытки разгадать их смысл ни к чему не приводили. Но на письменном экзамене с ней что-то произошло. Она восприняла это как чудо. Числа словно вдруг открыли недоступный ранее смысл. Арифметические знаки сдались. Она попала в новый, незнакомый мир, где царили строгая логика и гармония. Ответы возникали в конце стройных рядов из знаков и чисел. Учитель стоял, склонившись, и изучал её работу, от него чуть пахло луком. Он прошептал:
– Ну надо же, Ингер Йоханне. Поглядите, молодая фрекен видит свет!
То же случилось с ней в такси.
Аксель говорил о Карстене. Она не реагировала. Он говорил о Еве. Она слушала. И потом он назвал их фамилию, случайно, когда такси уже почти подъехало к больнице.
Ей-то казалось, что её уже ничем не удивить, однако почувствовала озноб.
Всё встало на свои места. Карстен Осли был сыном Акселя.
– Поглядите, Ингер Йоханне, – прошептал учитель математики и слегка прищёлкнул языком. – Молодая фрекен видит свет!
В коридоре стояли полицейские в штатском, но Аксель Сайер едва ли обратил на них внимание. Ингер Йоханне поняла, что он до сих пор не знает о преступлениях, которые совершил его сын. Она молилась лишь о том, чтобы он ничего не узнал об этом, пока всё не кончится.
Она положила руку ему на плечо. Он остановился и посмотрел ей в глаза.
– Я хочу рассказать вам кое-что, – сказала она вполголоса. – Вчера я узнала правду об убийстве Хедвиг. Вы невиновны.
– Я знаю, – ответил он по-английски, спокойно, продолжая смотреть ей в глаза.
– Я должна рассказать вам всё, – продолжила Ингер Йоханне. – Когда это, – она взглянула на палату Карстена Осли, – будет позади, я расскажу вам, что на самом деле произошло.
Аксель взялся за ручку.
– И ещё одно, – сказала она, – есть одна пожилая женщина. Она очень больна. Это именно её заслуга, что правда в конце концов установлена. Её зовут Альвхильд Софиенберг. Я бы хотела, чтобы мы вместе навестили её. Вы согласны?
Он кивнул и вошёл.
Ингер Йоханне последовала за ним.
Лицо Карстена Осли посинело и распухло, но оно терялось на фоне белого постельного белья, бинтов и всех этих гудящих аппаратов, которые должны были поддерживать в нём жизнь на протяжении оставшихся ему нескольких часов. Аксель занял единственный стул, стоявший в палате. Ингер Йоханне подошла к окну. Её не интересовал пациент. Когда она обернулась, её глаза были устремлены на Акселя Сайера, сейчас она думала только о нём.
«Ты страдал за своего сына, Аксель. Ты страдал за грехи своего сына. Я надеюсь, ты поймёшь».
Аксель Сайер сидел, склонив голову, и сжимал обеими руками правую руку Карстена.
Потолок был синий. Продавец магазина, где я покупал краску, утверждал, что тёмный цвет зрительно уменьшит размеры комнаты. Он ошибся. Наоборот: создавалось впечатление, что потолок приподнялся, почти исчез. Именно то, чего мне самому хотелось в детстве: заполучить в собственность часть ночного неба со звёздами и месяцем прямо над окном. Но тогда за меня всё решала бабушка. Бабушка и мама. У меня была детская в бело-жёлтых тонах.
Мне кажется, там кто-то есть.
Кто-то держит меня за руку. Это не мама. Она делала это порой, приходя ко мне ночью, после того как отходила ко сну бабушка. Мама почти всегда молчала. Другие дети засыпают под разные истории. Я засыпал от своего собственного голоса, всегда. Мама почти не говорила со мной.
Ощущение счастья почти невозможно удержать в памяти, оно подобно лёгкому прикосновению в толпе: обернёшься – но никого уже нет рядом. Комната была готова, и до приезда Пребена оставалось двое суток, я был доволен. Счастье – это что-то детское, а мне как-никак скоро тридцать четыре. Но, безусловно, я был счастлив.
119 
