Наконец паломник шевельнулся, намереваясь отправиться восвояси, и слуга в поклоне предложил ему свою руку, на которую господин и оперся.
Когда они вышли наружу, на ясный свет, Савмак с удивлением воззрился на человека в плаще: им оказалась немолодая женщина с бесстрастным лицом, напоминающим раскрашенную маску. На голове у нее был тонкий золотой обруч, украшенный каменьями, уши прикрывали дорогие височные подвески. Холодно взглянув на юного скифа, она проследовала к калитке в стене акрополя, находившегося в сотне локтей от храма. Слуга, чье безбородое женское лицо подсказало Савмаку, что это евнух, семенил рядом, приспосабливаясь к мелкому женскому шагу. Сзади шел каменноликий телохранитель, топая, как слон.
Уже у самой калитки женщина вдруг остановилась и еще раз посмотрела на царевича, теперь уже гораздо пристальней. От этого взгляда у юноши забегали по спине мурашки; быстро отвернувшись, он поторопился войти в храм, где его ждал жрец Кибелы, худой, как щепка, фригиец с темным, иссушенным лицом и голодными волчьими глазами. Не переставая думать о престарелой паломнице, Савмак бросил в чашу в руках жреца серебряную монету, а затем насыпал в углубление алтаря немного муки и щедро полил ее смесью вина с медом – кувшинчик с этими жертвенными дарами он принес с собой. Царевич просил у Матери Богов только одного – помочь ему побыстрее вернуться в Неаполис. Боги эллинов были чужды юному скифу, но Кибела напоминала Савмаку великую Апи[276]. Помолившись как мог, юноша быстро зашагал вниз, так как сумерки постепенно сгущались, и на городских улицах замелькали факелы. Впрочем, сегодня он мог и не спешить в казармы – его отпустили на сутки в связи с предстоящими празднествами по случаю прибытия послов Понта. Он и еще несколько лучших наездников-гиппотоксотов должны были услаждать взор высокочтимых гостей укрощением диких жеребцов…
Камасария Филотекна вопросительно посмотрела на евнуха, помогавшего телохранителю запирать тяжеленным засовом калитку акрополя:
– Кто этот юнец?
– О ком изволишь спрашивать, о мудрейшая? – в недоумении воззрился на нее Амфитион.
– Глупец! – вдруг рассердилась царица. – Куда смотрели твои глаза?
– А-а… – наконец понял евнух, что Камасария имеет ввиду молодого паломника. – Не ведаю. Похоже, это варвар, гиппотоксот, судя по одежде.
– Мне его лицо знакомо… – в раздумье сказала царица. – Но откуда?
Амфитион пожал плечами. Сумасбродства Камасарии ему были не в новинку, поэтому он стоически ждал, что ей еще взбредет в голову. Лично для него юный варвар был пустым местом.
– Амфитион! – повысила голос царица. – Узнай, кто он и откуда… – и добавила тихо, про себя: – Мне он не нравится… От него исходит какая-то неведомая опасность… Где я могла видеть это лицо? Где и когда?
Евнух только сморщился страдальчески: бить ноги и ломать голову в поисках мельком встреченного варвара казалось ему верхом глупости. Но он оставил эти мысли при себе и лишь поклонился. Царица с подозрением посмотрела на его лисью физиономию и, высокомерно поджав губы, направилась по вымощенной известняковой крошкой дорожке в свои покои.
Савмак неторопливо шел по Пантикапею, направляясь в сторону доков. В той стороне находилось жилище сторожа «Алкиона», отставного морского волка, где юношу должен был ждать Пилумн. Тяжелый на подъем Руфус отказался составить компанию лохагу аспургиан и уже, наверное, спал – уж что-что, а это дело он любил. А Тарулас со своим лохом сегодня пошел в ночной дозор.
Улицы уже обезлюдели. Только в харчевнях слышался говор и звонкие звуки кифар и авлосов[277], да лениво тявкали бездомные псы, набившие животы потрохами на городской бойне.
Неожиданно, впереди, среди беспорядочно расположенных домишек и мастерских пантикапейских ремесленников раздался чей-то глухой вскрик, полный предсмертной боли, и донесся шум драки. Савмак остановился в раздумье – ввязываться в потасовку ему не хотелось. Он оглянулся и мысленно выругался: ближайший переулок находился рядом, но, как знал юноша, он заканчивался тупиком. Обходить же квартал он не хотел – чересчур далеко и небезопасно: городской сброд не отличался человеколюбием и нередко вместе с деньгами и одеждой какого-нибудь беспечного пантикапейца или приезжего, рискнувшего прогуляться по этим подозрительным в ночное время местам, отбирали и жизнь.
Сокрушенно вздохнув, Савмак поправил ножны акинака и решительно зашагал в сторону дерущихся, судя по лязгу и скрежету, обнаживших клинки.