73 
Как, должно быть, оказалось заранее оговорено, Тереза без колебаний направилась к Пушкину, а ее подруга не менее целеустремленно присела на подлокотник кресла барона, взиравшего на нее со столь умильным видом — словно русский квартальный на рубль взятки, — что Пушкин всерьез забеспокоился, не забудет ли Алоизиус о долге службы. От этих мыслей его тут же отвлекли — склонившийся к его уху синьор Страцци сладеньким голоском пропел:
— Синьор Алессандро, не пожелают ли гости чем-нибудь угоститься? Девушек тоже следовало бы попотчевать… и дать им немного денег, чтобы заранее знали, что имеют дело с благородными людьми…
Не раздумывая, Пушкин вынул четыре золотых дуката и сунул ему в ладонь. Поскольку никаких предварительных договоренностей касаемо размера платы не велось, поступок был не вполне здравый — однако как нельзя лучше соответствовал принятому им на себя образу глупого богатенького молодчика, преспокойно швырявшего деньги без счета. Барон, не мешкая, внес свою лепту, небрежно бросив золотые на стол, так что они, мелодично позвякивая, раскатились по скатерти в бело-красную клетку.
Проворно сгребя деньги, синьор Страцци исчез за занавеской. Вскоре служанка внесла поднос, на котором благородным багрянцем отливало вино в хрустальном графине, золотились свежайшие апельсины с зелеными листиками на черенке, а на отдельном блюдечке были красиво уложены засахаренные конфеты.
Потом она проворно убралась, пятясь задом в знак, надо полагать, особенного почтения — вот только Пушкин, притворяясь, что всецело увлечен тонкой ручкой сидевшей на подлокотнике его кресла Терезы, краешком глаза перехватил примечательный взгляд толстухи, украдкой брошенный на них с бароном. Это был вовсе не злой взгляд, и коварства в нем не прослеживалось — просто-напросто рачительная кухарка именно так осматривает гусей в загоне, без всякой злобы или кровожадности прикидывая, кто из них еще не нагулял должного жирка, а кто вполне готов к завтрашнему обеду…
Синьор Страцци больше не появился: ясно было, фигурально выражаясь, что эта крепость отдана им на разграбление…
Франческа, с игривой улыбкой, мимоходом проведя кончиками пальцев по щеке барона, уселась за клавикорды, и, мастерски себе аккомпанируя, грациозно взметая изящные обнаженные руки над клавишами, запела какую-то итальянскую песенку. Ее голосок был таким чистым, нежным, самозабвенно увлеченным мелодией, что все подозрения на миг показались жутким вздором — именно что на миг…
«Я уже никому не доверяю, — смятенно подумал Пушкин. — Никому и ничему. Значит, это ремесло уже начало коверкать душу. Все люди вокруг — за исключением барона — представляются участниками жуткого карнавала, за человеческими лицами прячущими звериные морды… а самое страшное, что так порой обстоит и в действительности. Алоизиус мне не нравится, ах, как не нравится он мне сейчас, у него чересчур увлеченное лицо, простая душа, он может ненароком поддаться маскам… Все-таки взгляд служанки был очень уж плох — положительно, таращилась, как на гуся, откормленность опытным глазом прикидывая… Девицы пьют из того же графина, так что отравы там сейчас оказаться вроде бы не должно. В разгар веселья внезапно вломятся какие-нибудь брави со шпагами наголо? Нет, чересчур шумно, примитивно и… ненадежно, на дворе все-таки не шестнадцатое столетие, непритязательное и открытое в своей жестокости, когда даже герцогам преспокойно резали глотки посреди бела дня, на шумной улице. Наш просвещенный век предпочитает действовать зельем… Хорошо бы им оказаться обыкновенными непотребными девками… но это означает, что рухнет задуманная охота…»
Допев последнюю строфу, Франческа встала из-за клавикордов и, безмятежно улыбаясь, сообщила:
— Эту песню когда-то написал для Чечилии Галлерани Леонардо да Винчи…
— Ваш знакомый? — столь же безмятежно поинтересовался барон. — Ну что ж, есть способности у парня… Что вы все смеетесь?
Больше музицирования не было. Пушкин, перебирая тонкие пальчики несшей всякую чепуху Терезы, слушал ее вполуха, в нужных местах отвечая столь же легковесными репликами. Он стал думать, что зря беспокоился за барона — Алоизиус, перемежая свои речи комплиментами и сомнительными гусарскими шуточками, живописал прелестной Франческе, как великолепно идут у них с кузеном торговые дела, какую ошеломительную прибыль они получили, как пустили по миру два соперничающих торговых дома в Париже и один в Болонье, какие грандиозные планы готовятся претворить в жизнь, после чего, вернувшись в следующий раз, увешают Терезу с Франческой такими драгоценностями, каких нет и у великой герцогини Тосканской. Судя по этому хвастливому монологу, барон всецело сохранял деловую хватку и помнил, зачем они приехали.
73 
