К тому времени, когда герцогиня смилостивилась над ним и дала измученному путешественнику отдых, он был настолько измочален, что втихомолку уже проклинал в душе собственную проказу, – и вытянулся без сил рядом с обнаженной красавицей, прекрасной, как пламя и свежей, как роса. Удивительно, но она не выказывала и тени усталости, она лежала, откинувшись на подушки, глядя бездонными карими глазами с каким-то новым выражением.
– Мне непонятен ваш взгляд, Мари, – не выдержал в конце концов д’Артаньян. – Неужели вы остались недовольны…
– Ну что вы, глупый! – отозвалась красавица, играя его волосами. – Наоборот. В этой постели, уж простите за откровенность, побывало немало надутых павлинов, изображавших из себя статуи Геракла, но на поверку оказавшихся слабыми… А в вас, Арамис, есть что-то невероятно первозданное, наивное… но, черт побери, сильное! Считайте, вы выдержали некое испытание… Терпеть не могу слабых. Я сама не из слабых – во всех смыслах, не только в этом… Обнимите меня. Вот так. Вы мне нравитесь, Арамис. В вас есть… нечто. Вы мужчина.
"Ну вот, – подумал д’Артаньян в блаженной усталости. – Кто знает, осталась ли бы она так довольна настоящим Арамисом? Похоже, совесть моя чиста…"
Лежа в его усталых объятиях, герцогиня безмятежно продолжала:
– Честно признаюсь, такой мне и нужен. Если вы будете столь же сильны в нашем деле, я вас подниму так высоко, что вам и не снилось. Но бойтесь дать слабину… Я не прощаю подобного.
– Интересно все же, что это за дело?
– Скоро узнаете. – Она задумчиво уставилась в потолок, нагая, как Ева до грехопадения, ее прелестное личико, обрамленное волнами черных вьющихся волос, стало не по-женски твердым. – Совсем скоро. Пока вам должно быть достаточно и того, что это дело сильных. Что эти сильные сочли вас достойным своих рядов. Что на другой стороне… о, там есть и сильные! По крайней мере, один уж наверняка. Но над ним – опять-таки слабый и ничтожный. Черт побери, это ведь словно о нем сложено…
- Всемогущие владыки,
- прежних лет оплот и слава,
- короли…
- И они на высшем пике
- удержаться величаво
- не могли.
- Так уходят без возврата
- восседавшие надменно
- наверху.
- Господина и прелата
- приравняет смерть мгновенно
- к пастуху…
Ее голос приобрел ту же неженскую силу, а очаровательное лицо было исполнено столь злой решимости, что в гасконце вновь проснулись суеверные страхи его далекой родины, и он не на шутку испугался, что лежавшая в его объятиях нагая красавица вдруг обернется ведьмой, мороком, чем-то ужасным. А очаровательная Мари, словно не видя его, уставясь то ли в потолок, то ли в видимые ей одной дали, нараспев читала, словно вонзала в кого-то клинок:
- – Где владетельные братья,
- где былое своеволье тех времен,
- Когда всякий без изъятья
- исполнял их злую волю,
- как закон?
- Где спесивец самовластный,
- процветанье без предела,
- где оно?
- Может, там, где день ненастный:
- чуть заря зарозовела,
- уж темно?
Почему-то д’Артаньяну стало по-настоящему страшно – и от этих чеканных строк, срывавшихся с алых губок, и от ее бездонного хищного взгляда, слава богу, направленного на кого-то другого, кого не было здесь, и от самого древнего Лувра, наполненного призраками всех убитых здесь за долгие века. "Это смерть, – подумал он трезво и отстраненно. – Что бы они там ни затеяли, это сулит кровь и смерть, теперь в этом нет ни малейшего сомнения. Боже, вразуми, научи, как мне выпутаться из этой истории… Я ведь не собирался, всемогущий боже, ни во что ввязываться, я считал, что придумал веселую проказу, быть может, не вполне совместимую с дворянской честью, но я никому не хотел причинить зла, ты слышишь, господи? Она зовет кровь и смерть, как те ведьмы, о которых болтали наши гасконские старики…"
А вслух он сказал:
– Я и не подозревал, Мари, что вы, подобно Маргарите Наваррской, сочиняете столь прекрасные стихи…
– Вы мне льстите, милый Арамис, – отозвалась она прежним голосом, нежным и ласковым. – Это не я. Это дон Хорхе Манрике, сто пятьдесят лет назад павший в бою в междуусобных кастильских войнах. Черт возьми, как он ухитрился предсказать? – И она повторила с несказанным удовольствием, смакуя, словно прекрасное вино: – Господина и прелата приравняет смерть мгновенно к пастуху… Боже мой, как он мог предвидеть! Вот именно – Господина и Прелата! Обнимите меня, Арамис, мне вдруг стало холодно…