Особенно,... 
64 
— Минин и Пожарский, — задумчиво сказал Волосюк, разглядывая портсигар. — Слушай, — оживился он, — ты же у нас коренной, московский. Может, скажешь, куда эти князья Пожарские подевались?
— В смысле? — не понял Гусев, — Ну, вот, смотри. Были, к примеру, князья Шереметьевы, были Голицыны, Орловы там всякие… А Пожарский — один. Как пошел он с этим торгашом Мининым на поляков, так и не слыхать про него больше. Как будто один на свете был.
— Может, его поляки и грохнули, — пожав плечами, предположил Гусев. А кстати, какие поляки? Откуда под Москвой поляки? Я думал, он на татар ходил.
— Ясно, — сказал Волосюк. — Тогда конечно… Эх, ты, коренной…
— А чего? — обиделся Гусев, хорошо расслышавший прозвучавшую в последней фразе Волосюка насмешку, но так и не понявший, к чему конкретно она относится. — Нужны мне эти твои князья… Да я и на Красной площади-то всего три раза был, когда нас в оцепление гоняли. Чего я там не видал?
— И то правда, — согласился ядовитый Волосюк. — Чего ты там не видал?
Гусев надулся и, отвернувшись, потянул из портсигара папиросу.
— Что это ты на «беломор» перекинулся? — удивился Волосюк. — На экзотику потянуло?
— Так, — односложно и неопределенно ответил Гусев.
Он чиркнул зажигалкой, запыхтел, раскуривая папиросу, и по салону потянуло сладковатым дымком. Волосюк принюхался.
— Э, — сказал он, — вон оно что. Я и не знал, что ты пыхаешь.
— Да я не взатяжку, — попробовал отшутиться Гусев.
— Смотри, — предупредил Волосюк. — Загремишь из органов вверх тормашками, и жаловаться некому будет.
— А что, заложишь? — агрессивно спросил Гусев.
— Дурак ты. Я тебя не заложу, а вот другой кто-нибудь может. Да и я. Имей в виду: увижу у тебя шприц или коку, сразу к Гранкину пойду. Прикажет рапорт писать — напишу, и рука не дрогнет. Сам, дурак, подставляешься, и меня когда-нибудь подставишь, а не меня, так кого-нибудь другого. Вот забалдеешь сейчас, а этот гад откуда-нибудь выползет. Упустим — что ты тогда запоешь?
— Как же, жди, выползет, — огрызнулся Гусев. — Дурак он, что ли, две ночи подряд на одном месте отмечаться? И потом, какого хера мы этого деда пасем? Зачем маньяку старик? Ему пацан нужен…
— А скрипачка? — напомнил Волосюк.
— Скрипачка… Что же он, гад, как оккупант, что ли: женщин, стариков и детей? Специалист широкого профиля…
— Ну, на мужиков эти психи редко нападают, — авторитетно заявил Волосюк. — Мужик может и сдачи дать.
Гусев со скрипом опустил стекло и выбросил косяк в мокрую темноту.
— Весь кайф испортил, — пожаловался он.
— Переживешь, — отрезал Волосюк. — Дать тебе нормальную сигарету?
— Да есть у меня, есть, успокойся.
Они закурили. Дым, лениво клубясь, нехотя выползал из салона через узкую щель между стеклом и верхним краем дверцы, оставленную Гусевым специально для этой цели. В щель время от времени залетали мелкие капли сеявшегося с неба дождя, но эти редкие холодные прикосновения даже нравились Гусеву: они лишний раз подчеркивали то обстоятельство, что в салоне тепло и сухо, в то время как на улице дождливая октябрьская ночь. Сквозь эту ночь где-то шагал полоумный старик, которому ни в какую не спалось вместе со всеми нормальными людьми, а за ним по пятам, стараясь оставаться незамеченным, крался старший лейтенант Купцов. Гусев представил, как он продирается сквозь темные, заросшие мокрыми кустами дворы, спотыкаясь о скамейки и бордюры и шарахаясь от каждой тени, чтобы невзначай не спугнуть маньяка, как шлепает по лужам, тиская в кармане пистолет, и невольно хмыкнул.
— Представляешь, каково сейчас Купцову? — сказал он.
— Да, — согласился Волосюк, — не позавидуешь.
Наша служба и опасна, и трудна, — закончил он со вздохом.
Некоторое время они сидели молча, периодически посматривая на дверь подъезда, в котором жил Пряхин.
Потом Волосюк толкнул Гусева в бок.
— Не спи.
— А я и не сплю, — ответил Гусев и только теперь понял, что действительно задремал. Глаза слипались, словно веки были намазаны клеем, а негромкий стук дождя по крыше и капоту машины убаюкивал почище всякой колыбельной.
Волосюк опять завозился, закуривая. Гусев подумал, не последовать ли примеру, но курить не стал — за последние четыре часа он выкурил столько, что никотин начал оказывать на нервную систему обратное воздействие: вместо того, чтобы бодрить, дым вызывал тошноту, а спать хотелось еще больше. Будь оно все проклято, подумал Гусев. Когда же кончится эта пытка?
64 
