Она знала, что умирает.
И еще она знала: дождется.
- – …подай мне, Боже, медный грош —
- Его хочу.
- Мне хорошо с моим грошом,
- С Твоим грошом,
- Уйти к святым в пресветлый рай,
- В ад к палачу.
- За все заслуги и грехи
- Им заплачу…
Нет.
Дождется.
Дождалась.
IX. ФЕДОР СОХАЧ или ПОМИНКИ ТРУПАРЯ
Отворялись ли для тебя врата смерти,
и видел ли ты врата тени смертной?
…глаз открыла.
Левый.
Рядом подавилась собственным криком заполошная Акулька.
* * *
Губы Туза дернуло судорогой: улыбка? слово ли пробилось?
– Пшшш… – ровно шипение гадючье.
"Пришли…" – Федор скорее угадал, чем услышал сказанное. Куда и делось все: память о встрече с князем-жандармом, горькая обида на Княгиню, гадливость от присутствия в баркасе румяного старичка! – осталось лишь вот это шипение, которое невидимый толмач глумливо превращал в речь человеческую.
– Ссшшассс… узсс…
"Сейчас узнаем," – Федор ясно понимал: и рад бы оглохнуть, да вряд ли поможет.
– Пссст… прссст…
"Пусть приступает."
Двое «клетчатых» обломов осторожно, будто величайшую драгоценность, подняли кресло со старухой. Понесли в глубь двора. Семеня мелко-мелко, в ногу: не дай бог, раструсим! Туда, к дощатому столу под навесом, где стоял гроб без крышки. Гроб-то Федор еще от ворот приметил, до сих пор гадал: кто во гробе том?
На нежную деву, спящую в ожидании Федькиного поцелуя, парень мало рассчитывал.
Акулька-дуреха, конечно же, вперед батьки в пекло сунулась. Глянула в домовину открытую – и обратно девку кинуло. Бледная разом стала: не девка, рубаха холщовая, свежестираная. Куда и загар ромский подевался!
Аж одежа цветастая плесенью поблекла.
Сам Федор смотреть не очень-то и хотел. Не любил он мертвяков. Так, скосил глаз с высоты своего немаленького роста, и тоже отвернулся. Чего зря пялиться? Гречанка там лежит. Та самая, что в прошлый раз их на дороге встречала. Одна загвоздка: как и узнал-то покойницу? – впору удивиться. Потому как вместо лица у гречанки сплошь клочья рваные. Вместо щек – клочья. Вместо губ – клочья. Вместо носа знатного, длинномерного – клочья. Вместо…
И глаз нету.
Совсем.
Затошнило парня. Подкатило к горлу гнилым комом; еле сдержался. На память морг мордвинский пришел. Там тоже… тоже… и князь-жандарм в цивильном, с улыбкой его неулыбчивой – тоже. Только у мордвинской покойницы, которую до поры в прикупе держали, масть бубновая на лбу обозначена была, а у гречанки нету масти.
Уверенность вошла в Федора: должна быть масть! Должна! И Тузихины страсти-мордасти, что Рашка им тогда в телеге показывала – везде у мертвяков изувеченных масти были! А вот поди ж ты…
– Ссстт… хррд-д…
"Станьте рядом," – здесь и толмач-то сплоховал, припоздал сразу разъяснить.
Задержался парень на месте; затоптался.
И вдруг из кресла ясно, отчетливо, прежним голосом:
– Только козыри. А детей… детей не надо.
Поймал Федор короткий Рашкин взгляд. Ладно. Не надо детей, значит, не надо. Здесь постоим, в сторонке.
Нам не привыкать, не гордые.
Акульку крестный-Друц подвел за руку, как маленькую. Усадил возле парня, на топчан, где девка в прошлый раз отсыпалась (кажется, целую вечность назад!).
– Сиди тут, пока все не закончится, – приказал настрого. – И с вопросами не лезь. Поняла?
Вернулся к столу погребальному. Встал плечом к плечу с Княгиней; плечи ссутулил, нахохлился – не ром, птица больная. Хищная. Мигом с обеих сторон «клетчатые» надвинулись. Кресло Тузовое напротив примостили, шляпы сбили на затылок – и сюда. Лихие ребята, этим пальца в рот не клади, отхватят по локоть!
Застыли люди почетным караулом, ждут невесть чего.
А вокруг стола старичок вприпрыжку суетится; тот, из баркаса. Ознобишин по фамилии, Петр Валерьяныч, детский доктор. Так он парню по дороге представился. Ну, почему Валерьяныч, это Федору понятно: капли есть в аптеке, для успокоения нервов, ими трагик Полицеймако перед выходом коньяк запивает. А почему Ознобишин – тоже ясно. До сих пор трусит. Хорош доктор: сам в озноб введет, сам упокоит… успокоит.
Да только уж лучше на него смотреть, чем на покойницу!
Эй, Валерьяныч-доктор, чем занят? – не слышит. Там поправил, тут одернул, туда пальцем ткнул, палец понюхал и задумался. Ноготь на пальце холеный, блестящий, будто железка лекарская. Ланцет, не ноготь. Вот саквояж открыл, настоящие железки доставать взялся. Никелированные, в чехле кожаном. Валерьяныч, тебя-то на кой ляд в Балаклаву морем тащили? Гречанке-покойнице ты уже без надобности. Не дите она с ангиной-скарлатиной; от костлявой не вылечишь. Может, к Тузихе вызвали? – а то совсем вредную бабку кондратий разбил, того и гляди, окочурится! Лечи старуху, отпаивай каплями! – да что ж ты все вокруг гроба, вокруг гроба, и седенький пушок твой от солнца короной отсвечивает?!