Последние отзывы

  115  

И счетовод Левыкин — вернейший ученик, все записывавший, занудный, как сорок тысяч счетоводов, но преданный без подхалимства; Левыкин, искавший истину у всех, от розенкрейцеров до суфиев, поклонявшийся Блаватской, читавший Калиостро, экспериментировавший с опием и эфиром, неделями питавшийся одним маковым семенем. Левыкин с равным энтузиазмом упражнялся во всем, но Остромов был первый, кто оценил его таланты и тем купил пожизненную преданность. Левыкин, как положено самому прилежному и бездарному ученику, был староста. Иногда Дане казалось, что Левыкин легко нашел бы себя в чем угодно, кроме мистики, — но его тянуло именно к ней, как влюбленный сходит с ума именно по той, от которой сроду ничего не добьется. Он думал взять усердием, но это была единственная область, где от усердия не было проку.

То ли дело Измайлов, моцартианский Измайлов, вылетавший из тела с той же легкостью, с какой гимназист вылетает из класса, когда его выставят наконец за неуместное хихиканье, притом на улице весна. Измайлов был музработник, несостоявшийся пианист, — в двадцать лет сломал палец, неудачно срослось, но не озлобился. Он играл тапером в кино, на музпросвете в школах, читал лекции в филармонии — сам по себе оккультизм был не нужен ему, ибо все нужное он черпал в музыке. Ему надо было только как-нибудь разобраться с собственным телом, так невовремя его предавшим, — и потому экстериоризация давалась ему легче, нежели прочим. Он надеялся, что и левитация пойдет так же просто, хотя Остромов уверял, что она доступна лишь одному из десяти магистров, а до магистерского состояния всем им еще ого-го.

И Мурзина, самолюбивая Мурзина, глубоко несчастное существо. Маленькая кривозубая женщина, каждый месяц заново уверявшая, что выходит замуж, и уже приглашавшая на свадьбу, — хотя невооруженным глазом было видно, насколько у нее никого. Можно было бы из милосердия сказать, что хороши у нее хоть глаза, — но глаза как раз были нехороши: лиловые, выпуклые, в красной сосудистой сетке, с выражением страстной тоски и тайной мстительности. Служила она в иностранной комиссии Смольного, была тесно связана с визами, выездами, и тем странней были ее оккультные интересы, — но неудачная личная жизнь сильней общественной, и она добросовестно упражнялась в починке кармы. Даня видел, что она была бы плохой женой — хищной, безжалостной; но ничего не поделаешь — ее было жаль.

Прекрасен был Коган, и его хотелось любить — может быть, именно потому, что он выглядел слишком безопасным, уязвленным, но Даня провидел за этой уязвленностью силу и потому робел, страшился оскорбить сочувствием. Коган был так слаб, так мал, так трогателен, соглашаться с ним было так соблазнительно, — ибо подвергать все сомнению есть самая привлекательная и с виду негрозная тактика! Даня, однако, смутно подозревал, — сам себя презирая за эти подозрения, потому что нельзя же обо всех думать дурно, особенно когда сам ты настолько сомнителен, — что именно эта слабость и есть тут единственная настоящая сила, ибо сомневался Коган в чужом, а свое прятал, да, может быть, и не сознавал. Но он бывал редко, на даниной памяти — раза два, не более. Он был врач лет сорока, по женской части. Сочинял стихи из чужих строк, однажды прочел Дане, немного его провожая: «В моей душе лежит сокровище, лежит и смотрит, как живая… Ты право, пьяное чудовище, красивая и молодая». Он и тут гнул и мял чужое, как хотел, своего же не имел, и оттого его было жаль немного, но Даня чувствовал, что жалеть не следует, что Коган и сам кого хошь пожалеет. Он не смог бы объяснить, откуда это чувство. Может быть, он ревновал учителя — у Когана были с ним общие знакомые.

— А вы не знали Остапа Ибрагимовича? — спросил Коган после первого заседания, на которое был приглашен.

— Я знал Остапа Ибрагимовича, — ответил Остромов высокомерно.

— Мне кажется, что он также причастен к масонству, — любопытно бы знать ваше мнение…

— Он сам вам говорил? — осведомился Остромов.

— В общем, делал намеки, — признался Коган.

— Этот человек может нравиться или не нравиться, — брезгливо сказал Остромов, — каждый зарабатывает на хлеб как умеет… Но к масонству он не относился никогда и никак, и мне даже странно слышать, что вы себе позволяете такие параллели.

— Но Майя Лазаревна утверждает, — заторопился Коган.

— Майя Лазаревна, как большинство иудеев, совершенно глуха к метафизике, — отрезал Остромов.

  115