Пир, R.H., Бодлер [169]
5. Бессильная выразиться, что-либо выразить, любовь хочет быть повсюду провозглашаемой, выкрикиваемой, начертанной: «all’acqua, all’ombra, ai fiori, all’orbe, ai fonti, all’eco, all’aria, ai venti…» He успеет влюбленный субъект создать или смастерить какое-либо произведение, как его тут же обуревает побуждение его посвятить. Он хочет сразу же — и даже заранее — подарить делаемое тому, кого любит, ради кого работал или будет работать. Надписание имени и будет подразумевать дар.
Свадьба Фигаро [170]
И однако, исключая случай гимна, где посылка совпадает со всем текстом, то, что следует за посвящением (то есть само произведение), имеет с ним мало общего, Предмет, который я дарую, более не тавтологичен (я даю тебе то, что даю), он интерпретируем; он имеет смысл (смыслы), намного превосходящий его адрес; хоть я и надписал на своем произведении твое имя, создавалось оно для «них» (других, читателей). Стало быть, таков уж рок самого письма, что текст нельзя назвать любовным, а только в крайнем случае что он был «любовно» исполнен, как какой-нибудь пирог или вышитые шлепанцы.
И даже еще в меньшей степени, чем шлепанцы! Ведь они были сделаны для твоей ноги (по твоему размеру и для твоего удовольствия); пирог приготовлен или выбран по твоему вкусу; имеется определенная адекватность этих объектов твоей личности. А вот письмо не обладает подобной услужливостью. Письмо сухо, тупо; словно дорожный каток, оно знай себе катится вперед, равнодушно и бестактно; оно скорее убьет «отца, мать, любовника/цу», чем отклонится от своего предначертания (которое, впрочем, загадочно). Когда я пишу, я должен смириться с очевидностью, которая, если верить моему Воображаемому, меня терзает: в письме нет никакой доброжелательности, скорее террор; оно удушливо для другого, каковой, ничуть не замечая в нем дара, вычитывает в нем утверждение мастерства, могущества, наслаждения, одиночества. Отсюда жестокий парадокс посвящения: я хочу любой ценой подарить тебе то, что тебя удушает.
(Мы часто убеждаемся, что пишущий субъект пишет не под стать своему личному образу: кто меня любит «ради меня самого», тот не любит меня за мое письмо (и я от этого страдаю). Дело, вероятно, в том, что любить сразу два означающих в том же теле — это уж слишком! Такого часто не встретишь. Если же в виде исключения такое случится, то это Слияние душ, Высшее Благо.)
6. Итак, я не могу подарить тебе то, что, казалось, писал для тебя, с этим я должен смириться; любовное посвящение невозможно (я ведь не удовольствуюсь условно-светской надписью, притворяясь, что посвящаю тебе произведение, которое от нас обоих ускользает). Действие, в которое вовлечен другой, — это не надпись. Это нечто более глубокое — запись: другой записан, вписан в текст, он оставил в нем свой след, причем множественный. Если бы ты был только адресатом посвящения этой книги, тебе бы не удалось избавиться от тяжкого положения (любимого) объекта — бога; но твое присутствие в тексте — именно потому, что ты в нем неузнаваем, — отнюдь не присутствие аналогической фигуры-фетиша, это присутствие силы, а стало быть положение небезопасное. А потому не имеет значения, что сам ты чувствуешь себя постоянно принуждаемым к молчанию, что твоя собственная речь словно задыхается под чудовищным дискурсом влюбленного субъекта: в «Теореме» «тот, другой» не говорит, но он вписывает нечто в каждого из тех, кто его желает, — производит то, что математики называют катастрофой (расстройство одной системы под действием другой); правда, этот немой — ангел.
Пазолини
Почему?
ПОЧЕМУ. Навязчиво спрашивая себя, почему он не любим, влюбленный субъект живет с верой в то, что на самом деле любимый объект его любит, но не говорит ему об этом.
1. Для меня существует «высшая ценность» — моя любовь. Я никогда не говорю себе: «Чего ради?» Я не нигилист. Я не задаюсь вопросом о целях. В моей монотонной речи никогда нет никаких «почему», разве что единственное, всегда одно и то же: но почему же ты меня не любишь! Как можно не любить это «я», которое любовь делает совершенным (которое столько дает, которое дарует счастье и т. д.)? Вопрос, настоятельность которого переживает само любовное приключение: «Почему ты не любил(а) меня?» или еще «Дорогая, скажи мне, скажи, почему, почему ты ушла от меня?» — «О sprich, mein herzallerliebstes Lieb, warum verliessest du mich?».