Возможно, любительницам лёгкого, одноразового чтива и не понравится, потому... 
163 
Д. Казанова считал, что жизнь должна быть праздником, балом и карнавалом без конца, где каждый придумывает для себя роль. Придумает и с блеском сыграет! Сам он всегда был в центре внимания, да и не могло быть иначе, ведь Д. Казанова родился под знаком Овна — знаком, который символизирует жизнь. Он был из тех словоохотливых людей, кто не упустит случая приврать, сочинить и что-нибудь изобрести. По велению ситуации или по желанию других он всегда мог оказаться в роли любого персонажа. В Париже, Риме, Берлине, Санкт-Петербурге или Лондоне — везде он чувствовал себя как дома. От аристократических салонов до социального дна, от алькова до монастыря, от карточного стола до кружка эрудитов — его можно было видеть во всех слоях общества XVIII века. Он был вхож к архиепископам, послам и принцам, с которыми не мог сравниться ни происхождением, ни состоянием. Однажды он укрывался даже в доме начальника полиции, когда тот отправился на его поиск. Ему все оказывали самое нежное гостеприимство: играющий ребенок, беременная женщина или заботливая старушка, которая перевязывала ему раны, кормила его и баюкала, как родного сына.
Однако людская молва, преувеличив репутацию Д. Казановы как "донжуана", совершенно заслонила другие черты его образа. О том, что он был авантюристом и соблазнителем, знают все; но он был также музыкантом, дипломатом, доктором права, историком, искусствоведом, астрономом, импресарио, масоном, тайным агентом, прорицателем… И за что бы ни брался, в каждом деле он выглядел профессионалом. То, что для любого из его современников могло стать залогом блестящей карьеры, для самого Д. Казановы было лишь очередным приключением. Удача порой покидала его, и однажды он оказался в тюрьме Дворца дожей в Венеции — в мрачном чердаке без света и воздуха. В то время как великие художники создавали для этого Дворца свои шедевры, в нескольких метрах от них жертвы венецианских правителей гибли так, что ни малейшего крика не было слышно, и внешний порядок жизни и удовольствий нисколько не нарушался.
В анфиладах пышных залов можно было видеть чудеса искусства, здесь жили красотой и наслаждались ею, а выше плафонов, блиставших неудержимой фантазией художников, в свинцовых чердаках стонали узники. В стенах тесных коридоров до сих пор чернеют отверстия, в которые и 10-летний ребенок не пройдет, не сгорбившись. И хотя затворы и железные решетки давно отсюда исчезли, но по стенам еще и сейчас видны обгорелые остатки деревянной обшивки, которая хоть как-то охраняла узников от сырости.
В одну из таких камер по приказанию трибунала Венецианской республики в июле 1775 года и попал ветреник Казанова. В "Истории моей жизни" он писал впоследствии:
И я оказался на большом, грязном и отвратительном чердаке длиною в шесть саженей и шириною в две: через высокое слуховое окно падал слабый свет. Я уже принял было этот чердак за свою тюрьму — но нет… Надзиратель взял в руки толстый ключ, отворил толстую, обитую железом дверь… и велел мне входить. В ту минуту я внимательно разглядывал железное устройство в виде лошадиной подковы, приклепанное к толстой перегородке. Подкова была в дюйм толщиною и с расстоянием в шесть дюймов между параллельными ее концами.
— Я вижу, сударь, вы гадаете, для чего этот механизм? Могу объяснить. Когда Их Превосходительства велят кого-нибудь удушить, его сажают на табурет спиной к этому ошейнику и голову располагают так, чтобы железо захватило полшеи. Другие полшеи охватывают шелковым шнурком и пропускают его обоими концами вот в эту дыру, а там есть мельничка, к которой привязывают концы, и специальный человек крутит ее, покуда осужденный не отдаст Богу душу…
Камера Д. Казановы могла бы быть довольно освещенной, но в стену под слуховым окном упиралась четырехугольная балка шириной около 65 сантиметров, которая загораживала проникающий на чердак свет.
Четвертая стена камеры выдвигалась в сторону: решительно там был альков и могла бы находиться кровать, но я не обнаружил ни кровати, ни какого-либо сиденья, ни стола, ни вообще обстановки, кроме лохани для естественных надобностей и дощечки в фут шириною, что висела на стене… На нее я положил свой красивый шелковый плащ, прелестный костюм и шляпу с белым пером, отделанную испанским кружевом. Жара стояла необычная… слухового окна видно не было, но виден был освещенный чердак и разгуливающие по нему крысы — жирные, как кролики. Мерзкие животные, самый вид которых был мне отвратителен, подходили к самой моей решетке, не выказывая ни малейшего страха. При мысли, что они могут забраться ко мне в кровать, кровь застывала у меня в жилах…
163 
