Особенно,... 
115 
Там беготня — серый рассвет исполосован огнями. А у ворот ратуши — всадник. Как пощечина!
Конь неклейменый, не седланый, кружится, задом бьет.
А верховой-то, юнкер — Рошка.
Вырос, точеный весь, волосы белые, брови темнючие сдвинуты. Уже не в саване — рубаха из цветных лоскутов и штаны холщовые. Люди мечутся, а подойти к нему боятся.
" — Эй, отец! Отпусти людей, иначе сожгу твой Содом к чертовой матери! Я колдун, ты знаешь!"
Ну дурак, позер, выскочка, как был, так и остался.
Сунулись к нему стражники наконец — куда там! Присвистнул, как дьявол, и бросил чалого в галоп на толпу сквозь огни.
Скандал! Молодчиков покрепче отрядили на поиски буйного. Да не догнали — получили фигушку с макушком.
Магуль выскочил на балкон в ночном колпаке, Марию от перил оторвал, и потащил в дальние комнаты — запирать.
Я влез в штаны и чесанул через луга в лес. Сердце вело, юнкер, спешил, оскальзывался на суглинке, но знал — бегу правильно.
Я нашел его на песчаных откосах у реки. Конь бродил в камышах, пугал куликов. Рошка меня, как ни странно, узнал, мы обнялись.
" — Брось бузить, — говорю — побереги себя. Тебе уже второй десяток. Ну какой из тебя колдун? Самое лучшее для тебя-бежать за тридевять земель."
А он будто не слышит. Ухмыльнулся.
" — Бежать… Знаешь, Николаус, как надо бегать? Утром, до солнца, когда стрижи горстями в пустоте носятся. Разденься догола, вдохни и беги, беги, будто струнный перебор. Слышал… Фанданго… Все брось, прошлое настоящее, имя, память. И только в небо смотри, неотрывно, будто мамкину грудь сосешь. Упаси Бог подумать, что под ногами. Глаз не опускай и не упадешь никогда. Если повезет."
Я за голову схватился.
" — Что ты несешь, — ору, — полудурок! Не хочешь бежать — пойди сдайся, покайся, будешь жить на поселениях с матерью. Чем плохо? Хуже, если поймают, ты их раздразнил — бить будут смертным боем."
Рошка на меня обернулся, посмотрел, наморщил лоб, будто спросонок и медленно так, спокойно говорит:
" — Нет никаких поселений, Николаус. Они уже выкопали рвы. Известь заготовили. И расстрельным командам по полштофа водки на рыло поставили"
Сказал, как убил.
И, уезжая, обернулся, оперся на конский круп ладонью.
" — Смотри не забудь: не опускай глаз, тогда не упадешь."
Что с дурака взять.
Через несколько дней, вечером, завыли оси, заскулили кобели на коротких поводках, и из казенных ворот поползли подводы. Психи, тунеядцы и жиды, посчитанные, сидели тихо. По бокам гарцевал конвой, сам Питер Магуль покачивался в двуколке, в малиновом камзоле при всех регалиях, шнурах, аксельбантах и цацка-пецках, как патриоту полагается.
Я тащился в отдалении, с жиденькой толпой тех, кто вылез полюбопытствовать.
Среди прочих на второй телеге я заметил Анну. Она держала на коленях чьего-то ребенка, на ухабах вздрагивала обритая голова. Я все понимал, а не завоешь, бегите, мол — все врут, нет никаких поселений, там рвы, там смерть.
Я встретился глазами с Анной, конечно, она меня не помнила, но по взгляду ее ясно было — они там на подводах уже и так все поняли.
И всадник.
Как из ножен его выхватили в небо. Осеннее марево прострелено было солнцем и всадник рос, чалый конь прядал скачками, ближе, ближе, ближе…
Вскинув руку скакал Рошка, и окровавленная ладонь словно горела.
Сам он распорол ладонь, выпустил чудесный цветок, пришла пора для единственного Рошкиного чуда.
Магуль сделал знак холуям, не торопитесь, мол, пусть подъедет поближе, на ловца и зверь бежит.
Разом завыли, рванулись овчарки.
По лицам конвоя я понял, юнкер, что там, за спиной творится.
Они корчились, орали, как дети.
Ой, парень… Сдохну я, невмоготу говорить.
Город вспыхнул, как коробок, закричал огнем со всех концов.
Зачадил в ползаката. Занялся арсенал — грохнула пороховая башня.
Охрана бросила подводы, как в тумане я видел: арестованные разбегались на волю. Лошади бились в постромках. Резкий крик перекрыл сумятицу. То по сизой траве, потеряв чепец, бежала рыжая Мария, бургомистрова дочка, юбка, взмыв, обнажила колени.
Рошка замешкался, закрутил коня, весь потянулся к ней, улыбаясь — миг — и подхватил бы в седло.
Магуль, выпавший из двуколки, брошенной кучером, вырвал пистолет из кобуры, выстрелил.
И бросило Рошку навзничь в пыль крестом.
Тут я словно в вате потонул. Проморгался на плацу, в Дневной Логрии, пыльный, в копоти. Вокруг меня собрались люди, я никого не узнавал. Отлежал в лазарете два дня, как закрою глаза — все виделось мне, как дорожный прах под телом меняет цвет на быстрый, алый.
115 
