Особенно,... 
546 
– Добрый вечер, дайн Эразмус! – невнятно пробормотала я с набитым ртом. – Присаживайтесь, не стесняйтесь…
– Бесовское отродье! – продолжал дайн, все возвышая голос. – Как посмело ты вновь объявиться в добром селении, силой Икорена, бога истинного, оберегаемом от всяческой мерзопакости вроде тебя?
– Да так… мимо проезжало… деньги кончились, – искренне призналась я. – А вы как поживаете? Покойники смирно лежат? Вурдалаки с прошлой зимы не появлялись? Полна ли кружка с пожертвованиями, из которой вы будете мне платить за работу, которая, как я вижу по вашим глазам, найдется для меня и в этот раз?
Дайн Эразмус еще немного постоял с обличающе вытянутой дланью, потом вздохнул, махнул рукой (Эх! Была не была, где наша не пропадала!), поддернул рясу и сел напротив меня, положив крест на соседний столик.
Я удовлетворенно кивнула, отпивая глоток густой, холодной простокваши. Работа была. И деньги – тоже.
– Значит, так, – совершенно нормальным, деловым тоном начал дайн, неторопливо прихлебывая пиво. – Завелось у нас на пруду чудо невиданное, злобное и прожорливое, четырех детей за неделю под воду утянуло и слопало, только обувка на берегу осталась. Каковой участи и тебе, ведьма, искренне желаю… но лишь опосля убиения чудища оного.
– Кикиморы, что ли?
– Кикиморы! – фыркнул дайн, стирая пивные усы. – Да кикимору мы бы с божьей милостью и железными цепами живенько отучили добрую паству изничтожать. За каждую кикимору ведьмам поганым платить – пожертвований не наберешься!
– А за чудище наберетесь? – живо заинтересовалась я. – И сколько?
Дайн подумал, посчитал в уме, закатив глаза на засиженный мухами потолок, и назвал цену. Я удвоила, чем удостоилась замысловатой анафемы.
– …да будет пламя преисподнее столь же неутолимо, сколь алчность чародейская! – закончил Эразмус.
Я мысленно поаплодировала и сбросила три монеты.
Дайн накинул два.
Пронзительный лай прервал наш торг на самом интересном месте. Маленькая кривоногая собачонка рыжей масти злобно бросалась на невесть чем ей не угодившие Смолкины бабки. Моя лошадка терпела до первого укуса. Потом она выпростала морду из кормушки с овсом и уставилась на шавку немигающими змеиными глазами. Когда песик, от страха присевший на задние лапы, сообразил, на кого осмелился поднять голос, было поздно – кобыла молниеносно бросилась вперед и вниз.
Хрустнули позвонки. Короткий визг оборвался булькающим всхрипом.
Втянув клыки и запрокинув голову, Смолка сделала несколько судорожных глотательных движений… черный ком натужно прошел по ее горлу, встопорщив шерсть, и… все. Собачонка исчезла. Облизнувшись, лошадь удовлетворенно вздохнула и снова опустила морду в кормушку.
Пробормотав молитву и сотворив сложный знак надо лбом, Эразмус так и не смог оторвать вытаращенных глаз от мирно жующей кобылы.
– По рукам? – ловя момент, настойчиво потребовала я.
– По рукам, – рассеянно подтвердил дайн, протягивая ладонь мерзкой ведьме.
На какой сумме мы сошлись, он вспомнил только по дороге к пруду, и на меня, а заодно и на Смолку, обрушилась еще одна анафема.
– Вот это – тот самый пруд? – не выдержала я. – Да вы с ума сошли, Эразмус! В нем жабе икру метать зазорно!
Дайн угрюмо фыркнул, одергивая рясу.
Пруд… нет, широкая лужа, саженей пять в ширину, загаженная по берегам домашней птицей, отороченная хилым камышом, грязная и мутная, производила отталкивающее впечатление. Прогретая солнцем вода источала сладковатый гнилостный душок. Десяток белых упитанных уток важно пересекали пруд то вдоль, то поперек – три гребка туда, два обратно.
– Смейся, смейся, ведьма, – проворчал дайн. – А я посмеюсь, когда по утренней зорьке найду твои сапожки, ровненько стоящие у воды. И твои подковы, кровожадный демон!
Смолка ехидно заржала, выскалив клыки. К'яардов никогда не подковывали – по известной причине.
– Итак, вы утверждаете, – я безуспешно пыталась собраться с мыслями, – что вот в этом, простите за выражение, водоеме, водится нечто, способное съесть ребенка?
– А вот переночуй на бережку – узнаешь. – Дайну явно не терпелось поскорее убраться с глаз долой.
– И переночую! – уязвленно вскинулась я.
546 
