Глава 25.

Таннис захлебывалась.

Влажным сырым воздухом экипажа. Тяжелыми духами Ульне, которые окружали старуху почти зримым облаком. Вонью немытого тела Марты. Она пыталась сделать вдох, но спазмы сдавливали горло. И легкие вдруг делались мертвы.

- Таннис… - его голос доносился издалека.

Еще немного и он исчезнет.

Все исчезнет.

Может, и к лучшему, но она упорно пытается дышать, цепляясь за руку.

Кейрен…

…остался в театре. Поверил ли… а если нет, то… пусть поверит, так будет лучше для всех… для него - точно. Он будет жить и это замечательно.

Вот только воздух твердым стал. И Таннис трогает собственные холодные губы…

- Тетушка, пересядьте, пожалуйста, - приказывает Освальд. Он рядом, держит, не позволяя упасть, и сам же укладывает на длинное жесткое сиденье. - Потерпи, малявка, сейчас я…

Трещит ткань. И звук этот резкий вызывает приступ головной боли.

- Потерпи…

Острие стилета вспарывает и чехол, и толстую корсетную шнуровку.

- Вот так, малявка… скоро уже домой приедем, - он сидит рядом и голову Таннис положил себе на колени, гладит щеки, стирая слезы. - Не надо плакать.

- Я не… - дышать получается, и Таннис дышит.

Медленно. По патентованной методике, преодолевая тошноту. Вот только преодолеть не выходит, и ее выворачивает на черные брюки Освальда.

- Все хорошо, - он придерживает голову, не позволяя ей упасть. - Уже совсем немного осталось.

И вытирает рот платком.

…он не чудовище… разве что самую малость… он обещал, что не тронет Таннис…

- Тише, малявка, не ерзай, - стянув пиджак, Освальд накрывает им колени. - Ты заболела…

- Нет.

- Да, малявка, заболела. Переволновалась, - он говорит мягко, и хочется верить этому голосу.

И человеку тоже. Он ласков.

Притворная доброта.

- Вот и приехали, - он открывает дверь, впуская ледяной ветер, и снег. А Таннис ловит снежинки губами, повторяя про себя, что она снова может дышать.

И встать сумеет.

Не позволяют.

- Держись крепче, - Освальд берет ее на руки и, заглянув в глаза, улыбается. - А ты выросла…

…выросла.

И выжила. Выбралась с того берега реки, но не удержалась на этом.

Он шел быстро, а по лестнице и вовсе бегом подымался. Дверь в комнату Таннис пнул так, что дерево затрещало.

- Вот мы и дома…

…это ненастоящий дом. Его украли вместе с сумасшедшими старухами и родовым древом, потемневшими от времени портретами людей, чужой честью, гордостью и древним гербом, который пересекала трещина.

Но говорить нельзя, Освальд обидится.

Нынешним вечером он заботлив. И остатки ненавистного платья сдирает… Красное с черным кружевом. Вульгарное. Слишком открытое. Слишком роскошное с виду. Слишком… такое для шлюхи в самый раз, а Таннис.

- Скоро приедет доктор, - Освальд стянул и остроносые туфли, и шелковые чулки, которые пропитались испариной и намертво прилипли к ногам. Он возился с подвязками и пуговицами нижней рубахи, скомкав которую, вытирал мокрую кожу Таннис.

Одевал чистую.

Укладывал в постель. И подавал вазу при новом приступе. Рвало уже водой.

- Отравилась… чем-то… - говорить было тяжело, мягкие тряпичные губы не слушались, а язык во рту разбух, сделавшись неповоротливым.

- Не спеши, - Освальд держал у губ стакан с водой. - Ты ж моя девочка…

И слезы подкатывали к глазам.

Нельзя плакать. Слезы - это слабость, а Таннис надо быть сильной, иначе она не выживет.

Доктор появился, а она пропустила его появление, просто вдруг Освальда сменил высокий худой до измождения человек в черном наряде. Он снял котелок, и Таннис смотрела на голову человека, неестественно крупную, гладкую и блестящую, словно он смазал кожу маслом.

  142