101 
Это больше не повторится.
Он сдержал слово.
— Войтех ему ответил, что если Свищу охота вязаться с мокрухой, то его дело, но… больше Свищ пусть не приходит.
— Он вас сдал? — чешуя исчезла, и Кейрен выглядел обыкновенно.
— Не он. Он появился и потребовал, чтобы Войтех уступил место. Свищ решил, что если он зарезал человека, то стал крут. Он вызвал Войтеха. И проиграл.
— Что с ним стало?
— Со Свищом? Говорю же, проиграл и…
Кейрен и вправду не понимает.
— Бьются до смерти, — Таннис провела ладонями по плечам, снимая дрожь. — Ему не следовало возвращаться. А сдал нас Малыш. Войтех говорил, что после убийства всех шерстить станут, тихо сидеть надо. Мы и сидели. Но Малыша зацепили, на ерунде какой-то… полез по дури и попался. Пугать стали. Он и раскололся… вызвался остальных привести. Войтеху сказал, что знает верный дом. Богатый. Хозяева в отъезде, и никто мешать не будет… а добра полно… и ему поверили. Малыш ведь свой, как не поверить?
Почему Войтех, всегда осторожный, вдруг ослеп и оглох? И Велька, у которого отцовское чутье было? И сама Таннис. Сейчас, вспоминая, она видит то, чего не видела прежде. Вот Малыш переминается с ноги на ногу, дергает плечом, шею скребет, докрасна, до крови. И говорит как-то быстро и много, хотя обычно с него и слова-то не вытянешь…
— У тебя получилось уйти? — спросил Кейрен.
— Да нет… у меня не получилось пойти.
Во всем виноваты были сливы. Войтех принес их с очередной своей прогулки в Верхний город, наверняка в чей-то сад забрался, а может и у лавочника корзину спер. Слив было много, огромных, каждая с кулак Таннис, желтых.
— Не жадничай, — Войтех к сливам не притронулся, он сидел на этой самой скамеечке, которую против правил не потащил к папаше Шутгару, но позволил Таннис оставить ее себе. Сидел в обычной своей позе, стопа к стопе, колени врозь, левая рука лежит расслабленно, только пальцы шевелятся, словно Войтех играет. А в правой сигаретка зажата. И Войтех затягивается ею, выпуская из ноздрей терпкий дым.
Сливы сладкие.
Таннис в жизни не ела настолько сладких слив. И она от предупреждения отмахивается…
— Потом живот прихватило. Войтех еще сказал, что это мне за жадность наказание. Только… сливы очень вкусными были. И не наказание, а спасение. Я осталась здесь.
Не здесь, но галереей ниже, только вряд ли подобные подробности нужны Кейрену.
— А их в доме ждали. Взяли всех. Судили…
…и Таннис, прослышав новость, спряталась. Она провела под землей две недели, на сливах, сухарях и воде, прислушиваясь к каждому шороху, исходя испариной от мысли, что вот-вот придут за ней. Когда же голод выгнал наружу, Таннис узнала: бояться нечего.
О ней промолчали.
Почему? Она не знала.
— Войтех все на себя взял, — Таннис остановилась у решетки. — Может, надеялся, что остальным будет легче, там, не виселица, а… просто срок. Толстяк бы выдержал, он сильный… Малышу, тому за сотрудничество скостили, это верно, вот только…
…лучше смерть, чем тюремные баржи.
— Вот и все, — она провела ладонью по шершавому пруту. — Такая… обычная история.
— Ты больше не… — Кейрен смутился. Вежливый и знает, о чем хочет спросить, но не знает, как.
— По карманам не лазила. Отбило, знаешь ли, охоту…
— Зато связалась с террористами.
— Много ты понимаешь.
— Не понимаю, — согласился Кейрен. — Объясни.
Он все еще злился. На Таннис за прошлые дела? Или за дела нынешние, которые привели его в клетку?
— Объясни, — он в раздражении пнул корзинку для угля, и та перевернулась, уголь рассыпался. — Проклятье! Чего ради все это?
— Что «все»? — уточнила Таннис.
— Грабеж. Дурман. Воровство. Убийство. Или ты думаешь, оно было бы единственным? Неужели нельзя было иначе?
— Как иначе?
Таннис присела на лавочку и вытянула ноги, ступни уперлись в прутья, и в какой-то миг показалось, что если она хорошенько надавит, то прутья эти треснут.
Глупость. Решетки были надежны.
— Не знаю, — Кейрен расхаживал по камере кругами. Он все еще был нелеп в чужой одежде. И свитер съехал набок, а бледное худое плечо торчало из горловины, но Кейрен больше не пытался его прикрыть. Он и про холод забыл. — Иначе. Честно.
Честно… хорошее слово, красивое. Мамаша тоже частенько повторяла, что жить надо честно. И себя приводила в пример, вот только пример получался каким-то не таким.
101 
