106 
…мамаша встретила пощечиной. А потом, не сказав ни слова, за ремень взялась. Била по рукам, по плечам, по ребрам, на которых вспухали красные следы. Молча била. Остервенело. И Таннис, сжавшись в комок, прикрыв голову руками, терпела. А потом мамаша отбросила ремень и, обняв, разрыдалась. Она цеплялась за Танни, трогала щеки, шею, растрепанные грязные волосы, плечи…
— Дурочка, — шептала, — дурочка моя… в кого ты пошла такая только?
И от этих ее причитаний стало по-настоящему страшно.
Неужели приходили?
— Где ты была? — мамаша дернула за волосы, но не сильно, ее ярость уже догорела, сменившись жалостью. — Бестолковая…
Какая есть.
— Успокойся, — мамаша поднялась и заставила Таннис встать. — Никто тебя не ищет. Молчит твой…
Это было если не чудом, то почти.
Мамаша же спустилась за водой и, поставив Таннис в старый медный таз, сама поливала ее, натирала едким вонючим мылом, терла щеткой, пока кожу до крови не разодрала…
— Ну скажи хоть что-нибудь?
Вода была ледяной, и у Таннис зубы сводило от холода. Она вытиралась старой простыней, долго, оттягивая тот момент, когда чистая кожа вынуждена будет соприкоснуться с не очень чистой одеждой. А мамаша кинула отцовскую рубашку, тогда еще большую, до колен достававшую.
— Что с Войтехом?
— Повесят, — мамаша подобрала губы и отвернулась. А потом тише добавила. — Утром должны были. Одевайся!
Она отвесила пощечину, которая странным образом вернула Таннис в сознание.
Должны были.
Утром.
Таннис натянула рубашку. Закатала рукава. Она была собой и кем-то другим. И этот другой заставлял Таннис двигаться. Дышать.
Это он сел за стол, проведя ладонью по липкой его поверхности. Он подмечал пятна, что оставались после отцовского пойла, или жира, который выплескивался со сковородки… черный отпечаток ее днища… и вот еще царапины — это сама Таннис ножом пыталась вывести свое имя.
Этот другой подтянул к себе газетный лист, который был мало чище стола. И он же взялся за вилку с тремя зубцами, четвертый был обломан. Этот другой заставлял сосредоточиться на вещах неважных, иначе сама Таннис разревется.
Или сделает глупость.
— Не думай даже, — матушка была согласна с тем другим и слова подкрепила подзатыльником. А потом поставила перед Таннис сковородку с холодной кашей, приправленной кусочками сала. — Ешь. И забудь.
Тот, другой, заставил ковыряться в каше. Он рукой Таннис цеплял куски и отправлял в рот, двигал челюстями, пережевывая резиновые безвкусные куски сала. Он глотал. И он же, когда желудок раздулся, отяжелел, вилку отложил.
— Пей, — мамаша сунула кружку с чаем, приправленным отцовским пойлом. — Пей и иди спать. Завтра станет легче.
И Таннис охотно поверила этому обещанию.
Завтра.
Сегодня она выпьет горький чай, который как лекарство, ляжет в постель, позволив укрыть себя старым одеялом. Ноги подтянет к груди, закроет глаза. Сон придет не сразу, и Таннис будет разглядывать стену перед своим носом, рисунок трещин на ней, и сальные пятна… она станет считать, вслух, до ста и дальше, с каждым счетом проживая одну секунду, которая идет без Войтеха.
И уговаривать себя, что завтра станет легче.
Не стало. Она проснулась в слезах и закусила руку, уговаривая себя успокоиться. Мамаша на эти слезы разозлится. Ей Войтех никогда не нравился и, наверное, она рада, что его не стало.
Смешное слово.
Вот был. А вот раз и не стало…
Повесили. И теперь Таннис придется жить без него. А она не умела одна. Не хотела.
Наверное, мамаша чуяла, что с Таннис неладно, и от себя не отпускала. Заставляла вставать. Есть. Давала какую-то мелкую, бессмысленную работу, которую никогда прежде-то не делали. Говорила, зудела, не умолкая. А отец возвращался с работы трезвым и, взяв Таннис за руку, шел гулять.
Просто так.
И это тоже было странно.
Она помнила, что очнулась лишь поздней осенью, и это пробуждение было внезапным. Таннис вдруг осознала себя, стоящей в переулке. Отец держал ее за руку и рассказывал что-то нарочито бодрым тоном. Таннис слушала хриплый надсаженный голос его, вдыхала запах табака и кисловатого эля — отец по пути завернул-таки в паб, принял для души. Она вдруг остро ощутила и холод, и сырость, что ботинки промокли, и куртка тоже, а по лицу ползут капли дождя. Он шел давно, и кажется, Таннис потеряла счет дням.
106 
