107 
— Какое сегодня? — спросила она, и отец замер. Он до самого дома не произнес ни слова, а вечером напился, мамаша сказала, что на радостях.
О Войтехе больше не заговаривали. А Таннис не спрашивала. Только весной вернулась в убежище, навела порядок, так, на всякий случай. И возвращалась часто, словно чуяла, что пригодится местечко.
Она убрала за спину руку, боль в которой не прошла, но стала вполне терпимой.
— Рассказать…
Кейрен ждал.
Странный он. Чужой, но… родной как будто. Таннис фыркнула, отгоняя нелепую мысль, и отвернулась. Так оно легче. Котелок, с которого уже потянуло горелым, она сняла. В шкафу отыскались и жестяные миски, Таннис брала наугад, но вышло, что из шести вытянула свою и Войтехову.
Случайность.
И придавать ей значения не стоит.
Каша склеилась одним комом, какого-то тошнотворного зеленоватого цвета. Она была безвкусна и липла к зубам. Но Таннис упрямо жевала, запивая отстоявшейся водой. Кейрен свою порцию осматривал, кривился, подносил к носу и вдыхал запах, не самый, надо сказать, приятный.
— А можно мне то, что было вчера? — он все-таки отставил миску и, присев у решетки, протянул к жаровне руки. — И тебе рекомендовал бы это… не есть.
— Волнуешься?
Жевать кашу становилось все сложнее.
— Переживаю. Ты моя свидетельница.
— Кто?
— Таннис, — он скрестил ноги и, сняв носок, поскреб ступню. Поморщился и пальцы торопливо вытер о штаны. — Послушай, давай поговорим серьезно. Я понимаю, чего ты боишься.
— Того же, что и все. Болезни. Смерти. Каторги, — Таннис облизала ложку. — Да, каторги, пожалуй, больше, чем смерти.
Он кивнул. А смотрит так, что каша растреклятая в горло не лезет. Она и в принципе не очень-то лезет, но Таннис всегда отличалась упрямством. И завтрак она съест.
— Если я привлеку тебя за соучастие, тогда каторга, а то и виселица, неминуемы. Но мы можем заключить сделку. Ты выступишь свидетелем, а я…
— Скостишь мне срок. И добрый суд вкатит не двадцать лет, а только десять.
— С тобой сложно.
— Как есть.
— Суда не будет. Не над тобой.
Он всерьез это?
Всерьез.
— Я понимаю, что у тебя нет оснований мне верить, но, Таннис, я готов поклясться, что не позволю причинить тебе вред. Мое слово — слово рода. И если я обещаю защиту, то…
Поверить хотелось.
— Сколько ты собираешься прятаться? Неделю? Две? Три?
— Столько, сколько понадобится.
— Не выйдет, — Кейрен поднялся. — Я не хотел тебе говорить, но меня будут искать и найдут.
— Здесь?
В подземном городе не так-то просто кого-то найти. Здесь сотни тысяч нор, выгрызенных в каменистой породе еще на заре существования города, помнящие его иным, принадлежащим людям. И сотворенные позже. Галереи и подземные реки, целые озера черной воды, огромные залы, куда больше нынешнего, и своя, запретная жизнь, о которой живущие на поверхности знать не знают.
— Здесь, — подтвердил Кейрен. — Я не человек, Таннис. Мой след… иной. Не запах, но… в управлении есть нюхачи, которые довольно точно определят мое месторасположение. А остальное — уже проще. Эти подземелья велики, однако где-то наверняка имеется план их, да и без плана…
Он был убедителен, ищейка-Кейрен.
Проклятье.
И убежище, такое надежное, разом перестало быть убежищем.
— Скоро здесь появятся нюхачи. И от того, до чего мы с тобой договоримся, будет зависеть и мое поведение, и твое будущее.
— Осмелел, да?
Таннис злилась. На себя. На него.
На скотскую жизнь эту, в которой все шло не так, как должно бы…
— Не грозись, — Кейрен был совершенно спокоен. — Ты не убийца и меня не тронешь. Можешь, конечно, попытаться убежать, но ты ведь прекрасно понимаешь, что бежать тебе некуда. На поверхности тебя ждут и ищут, и кто бы ни нашел, дальнейшая твоя судьба незавидна.
Правду говорит.
Нет, можно попробовать выскользнуть, добраться до папаши Шутгара, заплатить ему, благо, хоть деньги у Таннис имели, а у папаши наверняка есть знакомые в порту. И Таннис спрячут на корабле… отвезут… куда?
На побережье?
А там-то что?
— Побег — не выход, Таннис, — Кейрен опирался на решетку. — Я не позволю тебе сбежать. Да и… представь, что всю оставшуюся жизнь ты проведешь, скрываясь. Каждый день ты будешь ждать, что тебя поймают. Дергаться от малейшего шороха. Вздрагивать, поймав на себе чей-то взгляд. И гадать, как надолго еще хватит твоей свободы.
107 
