64 
Какая ирония! Как только ей захотелось посмотреть на него, он стал избегать ее любой ценой. В душе Эйслин бурлила пробудившаяся любовь, глаза заволокло, как грозовыми тучами. Лукас же почти все время молчал. И за завтраком, и прощаясь с Элис, и всю дорогу до своего ранчо.
На все вопросы он отделывался односложными ответами. Все попытки завести разговор заканчивались ничем. Эйслин ела его глазами, а Лукас отказывался встречаться с ней взглядом. Она вела себя очень благожелательно, а он – недовольно-ворчливо.
Они проехали уже много миль, Тони спал между ними в своей переноске. Лукас вдруг резко обернулся к ней и требовательным тоном спросил:
– На что, черт побери, ты таращишься?
– На тебя.
– Ну так перестань.
– Потому что ты начинаешь нервничать?
– Потому что мне это не нравится.
– Мне больше не на что смотреть.
– Дай шанс пейзажу.
– Когда ты проколол ухо?
– Много лет назад.
– Почему?
– Мне так захотелось.
– Мне нравится, как на тебе выглядит эта сережка.
Он снова на миг оторвался от дороги.
– На мне? – фыркнул он. – Ясно, ты имела в виду, что для мужчины сережка – это нормально, если он индеец.
Эйслин прикусила готовые вырваться возражения и мягко ответила:
– Нет, я имела в виду, что считаю, что она тебе идет.
Его суровое лицо на секунду смягчилось, но потом он снова сосредоточился на двухполосном шоссе, что вело в Уайт-Маунтинс.
– У меня тоже проколоты уши. Может, как-нибудь поменяемся сережками.
Попытка пошутить провалилась. Если он и слышал ее, то никак этого не показал. Эйслин решила, что он собирается ее игнорировать целиком и полностью, но Лукас через минуту или две произнес:
– Я ношу только эту сережку.
– Она чем-то особенная?
– Ее сделал мой дед.
– Джозеф Грейвольф был серебряных дел мастером?
– Это был только один из его талантов. – В его голосе звучала сталь, острая, как заточенный меч. В нем едва ли было бы больше вызова, произнеси он «En garde!» [12]. – Тебе трудно поверить, что индеец может освоить больше одного ремесла?
И снова она сдержалась. Обуздывать свой собственный нрав было потруднее, но она заставила себя его контролировать. Она знала, что Лукас стал невыносимым, потому что сам до смерти испугался того, что случилось между ними в постели.
Он открыл ей свою слабость и решил, что она ненадежный для этого человек. За суровым фасадом Лукас Грейвольф был очень чувствителен. Он испытывал такую же потребность в любви, как любой другой нормальный человек. Просто он не хотел, чтобы кто-то об этом знал.
Его враждебность была его защитой. Он наказывал себя за то, что родился вне брака, за то, что стал испытанием для своей юной матери, даже за то, что был индейцем. Он даже пошел в тюрьму за преступление, которого не совершал, ради того чтобы получить наказание. Эйслин решила, что не остановится, пока не разоблачит и не вылечит своей любовью все его душевные раны.
– Ты не говорил, что у тебя есть земля. Я знаю, знаю, – тут же вскинула она руки, – я не спрашивала. Мне теперь всегда придется вытаскивать из тебя информацию?
– Я сам скажу все, что тебе нужно знать.
У нее отвалилась челюсть от такой возмутительной грубости.
– Ты что, считаешь, что женщину должно быть не видно и не слышно? – закричала она. – Ну так подумайте еще, мистер Грейвольф, поскольку миссис Грейвольф намерена стать равноправным партнером в браке. А если тебе это не по вкусу, тогда не стоило так срочно заставлять мисс Эндрюс выходить за тебя замуж.
Он с силой сжал руль.
– Что ты хочешь узнать? – напряженно спросил он.
Немного смягчившись, Эйслин снова откинулась на спинку сиденья:
– Ты унаследовал землю от своего деда?
– Да.
– Мы ведь уже были там… раньше?
– Ты имеешь в виду – в хогане? Да. Он был как раз за этой горой, – ответил Лукас и показал подбородком направление.
– Был?
– Я велел его сжечь.
Это известие ошеломило ее. Эйслин несколько минут молчала, переваривая новость, потом спросила:
– Насколько большое твое ранчо?
– Мы не богаты, если ты об этом, – с болезненной насмешкой ответил он.
– Совершенно не об этом. Я спросила, как много у тебя земли.
64 
