60 
– Все будет хорошо, – пообещала целительница, водружая меж свечей козлиный череп. Желтой краской выкрашены рога его, странными символами расписаны кости, а в глазницы вставлены граненые стекляшки, и чудится – смотрит череп на Беллу Петровну.
– В беде дочь твоя… в беде… видела я… вчера видела… как тебя вижу, так и ее видела… – целительница заговорила, чеканя слог. – Лежит она… телом здесь… духом в стране неведомой… силится, рвется, но не вырваться ей…
Пляшут свечи, вертятся монеты, и голос заунывный в уши вползает.
– Слушай, слушай, как есть скажу!
Череп ухмыляется.
– Не спасти ее врачам. Только ты сможешь. Только ты! Ты мать. Материнское слово – крепко. Материнское сердце – чутко.
Занемело, травами опоенное, застыло.
Гадалка же отобрала чашу, плеснула в нее из белой бутыли, добавила из зеленой, перемешала тонкой костью и, свечу наклонив, позволила воску течь.
– Смотри. Сама смотри!
Глупость все это… уходить надо, но ноги не идут, и руки не шевелятся, только и остается, что над чашей склониться, в черное варево заглядывая. А по нему расползается тонкая восковая пленка, кипит, хотя остыть ей пора, рисует лица.
Юля? Юленька! Плачет. Лицо ее – словно маска, но глаза открыты, живы, смотрят и видят, а губы шепчут:
– Мамочка, помоги… помоги… мамочка, забери меня отсюда!
Пальцы разжались, и чаша перевернулась, выплеснула черное-травяное на стол, залила свечи и алые шелка, но лицо еще жило, шептало, стояло перед ослепшими от горя глазами.
Неправда все!
– Помоги, мамочка…
– Если не веришь, – строго сказала целительница, – тогда иди. Но потом не жалуйся.
– Что… я… должна… сделать?
Все, что угодно! Денег? Белла Петровна соберет, сколько скажут. Вдвое. Втрое, лишь бы вернули! Деньги не нужны? Тогда душа? Пускай… не жалко.
Гадалка стряхнула варево с подола платья и деловито произнесла:
– Дочь твою силой там держат, не дают вернуться. Не по злому умыслу, но он сам хочет назад, а ему-то хода нет.
– Кому?
– Господь рассудил умереть, но смерть задержалась. Вот и мечется дух между мирами, всем мешает.
– Чей дух!
– Только смерть тела, вместилища земного, освободит его от мучений. И остальных тоже.
Ужасная догадка оглушила Беллу Петровну.
– Сашка Баринов?
– Кто? А… нет, не он. Другой. Бродяжка безымянный, которого Господь желал освободить от грядущих мучений. Господь милосерден. А ты Белочка, милосердна ли?
– Я… я должна его убить?
– Отпустить. Не в его судьбе очнуться, но пока он жив – твоя дочь будет мертва. Почти мертва. А там… кома – опасна. Чем дальше, тем меньше шансов на возвращение. Не веришь мне – спроси у врача.
Свечи гасли одна за другой. Тьма наступала.
– И… и если я… если я сделаю это, Юленька вернется?
– Конечно. Разве стала бы я тебе врать?
Денег целительница не взяла. И лишь очутившись дома, Белла Петровна поняла, что так и не спросила, как же ее зовут, ту женщину в алых шелках, которая предложила Белле Петровне стать милосердной и убить ребенка.
Чужого ребенка.
Никому не нужного чужого ребенка.
А Юленьке требуется помощь.
Когда за Беллой Петровной закрылась дверь, женщина в алом платье включила свет, но свечи задувать не стала – прием продолжится после уборки и смены антуража.
Козлиный череп отправился в кладовую, а на смену ему пришла икона Матроны Московской и два солидных креста под старину. В комплекте к ним прилагалась книга в серебряном окладе и тонкие иерусалимские свечи.
Но перед тем, как пригласить клиенток, целительница сделала звонок на номер, которого не существовало. Однако этот факт не помешал соединению установиться.
Ответили сразу.
– Привет. Это я. Ну… в общем, кажется, все получилось.
– Кажется? – его голос был холоден.
– Получилось. Поверила она. Да я бы и сама поверила! Слушай, как ты это делаешь? Да ладно, не отвечай. Я понимаю – контора секреты не палит, – целительница засмеялась дребезжащим смехом, который репетировала почти также долго, как речь. – Я не знаю, зачем тебе это надо и не собираюсь задавать вопросы. Надеюсь, что ты исполнишь свою часть сделки.
– Конечно.
– Иначе, ты же понимаешь, что…
– Да.
60 
