53 
– И правда, она.
Такой смех можно было услышать в сотне мест: смех радостный, беззаботный, принимающий только светлую сторону жизни, смех, звучащий, когда уходят корабли и другие люди плачут; смех, одобряющий непристойную шутку в мюзик-холле; смех у постели больного и в переполненном купе на Южной железной дороге; смех на бегах, когда выигрывает не та лошадь, смех веселой общительной женщины.
– Я боюсь ее, – прошептала Роз. – Не знаю, чего она хочет.
Малыш притянул ее к себе; тактика, тактика – никогда не хватало времени на стратегию; и в смутном ночном свете он увидел, как она подняла лицо для поцелуя. Он с отвращением заколебался – ничего не поделаешь, тактика. Он хотел бы ударить ее, заставить визжать, но вместо этого неумело чмокнул ее мимо рта. Поморщившись, он отнял губы и сказал:
– Послушай…
– У тебя ведь немного было девушек? – спросила она.
– Разумеется, много, – ответил он, – но послушай…
– Ты у меня первый, – сказала она. – Мне это приятно.
Стоило ей произнести эти слова, как он снова возненавидел ее. Ею даже нельзя похвастать. Он у нее первый; он ни у кого ее не отнял, у него не было соперника, никто другой и не посмотрел бы на нее, Кьюбит и Дэллоу не удостоили бы ее и взглядом… ее белесые волосы, ее простодушие, дешевое платье, которое он ощущал под рукой. Он ненавидел ее, как прежде ненавидел Спайсера, и поэтому действовал осмотрительно; он неловко сжал ее груди ладонями, подражая бурной страсти какого-то другого человека, и подумал: «Лучше, если бы она была пошикарнее, немного румян и волосы подкрасить, но она… самая дешевая, самая молодая, самая неопытная девчонка во всем Брайтоне… и чтобы я оказался в ее власти!»
– О господи, – сказала она, – ты такой ласковый со мной, Пинки. Я люблю тебя.
– Так ты не выдашь меня – ей?
В коридоре крикнули: «Роз!» Хлопнула дверь.
– Мне нужно идти, – сказала она. – О чем это ты… выдать тебя?
– Да все о том же. Если ты будешь болтать с ней. Если проговоришься, кто оставил карточку. Что это был не тот… ты знаешь кто.
– Не проболтаюсь. – По Вест-стрит проходил автобус; свет его фар упал через маленькое закрытое решеткой окошко прямо на ее бледное решительное лицо; она была как ребенок, складывающий руки и приносящий тайную клятву. – Мне все равно, что бы ты ни сделал, – тихо сказала она. Вот так же она не осудила бы его за разбитое стекло или за непристойное слово, написанное мелом на чужих дверях. Он молчал; и то, что она оказалась такой проницательной при всем своем простодушии, долгий жизненный опыт ее шестнадцати лет, преданность, глубину которой он угадывал, тронули его, как простая музыка; свет перебегал с одной ее щеки на другую и потом на стену – на улице тормозила машина.
– Ты про что? Я ничего не сделал, – сказал он.
– Не знаю, – ответила она. – Мне все равно.
– Роз! – крикнул чей-то голос. – Роз!
– Это она меня зовет, – сказала Роз. – Точно, она. Все выпытывает. И голос такой медовый. Что она знает о нас? – Роз вплотную приблизилась к Малышу. – Когда-то я тоже совершила кое-что, – прошептала она. – Смертный грех! Когда мне было двенадцать лет. Но она, она-то не знает, что такое смертный грех.
– Роз! Где ты? Роз!
Тень от ее юного лица метнулась по стене, залитой лунным светом.
– Добро и зло. Вот о чем она все твердит. Я слышала, как она говорила это за столом. Добро и зло. Как будто она что-нибудь знает! – Роз с презрением прошептала: – Ну, она-то не будет гореть в аду. Не смогла бы гореть, даже если бы захотела попробовать. – Таким же тоном она говорила бы о подмокшем фейерверке. – Молли Картью – та горит. Она была такая хорошенькая! Покончила с собой. Отчаялась. Это смертный грех. Ей нет прощенья. Если только… что это ты говорил о стремени?
– Между стременем и землей, – неохотно ответил он. – Это ни к чему.
– А что сделал ты? Сознался в этом на исповеди?
Мрачный, упрямый, положив забинтованную руку на австралийский рейнвейн, он ответил уклончиво:
– Я уже много лет не хожу в церковь.
– А мне безразлично, – повторила она. – Лучше уж мне гореть вместе с тобой в аду, чем быть такой, как она. Она же непросвещенная, – повторила девушка своим детским голоском и запнулась на слове «непросвещенная».
– Роз! – Дверь в их убежище отворилась. Вошла управляющая в строгом зеленом форменном платье; на груди у нее с пуговицы свисало пенсне; вместе с ней в каморку проникли свет, голоса, радио, смех; их мрачный разговор о религии оборвался. – Дитя мое, – сказала управляющая. – Что ты тут делаешь? А это что еще за девчонка? – добавила она, всматриваясь в худенькую фигуру, прячущуюся в тени; но когда он вышел на свет, она поправилась: – Что это за мальчик? – Взгляд ее пробежал по бутылкам, как бы пересчитывая их. – Сюда нельзя водить ухажеров.
53 
