56 
— Но ведь быстро нашлись и воспользовались! Это достойно любых похвал!
Ванда молчала.
— И что было дальше? — поторопил ее Меттерних.
Ванда на секунду задумалась. Ее лицо выражало внутреннее смятение. Кажется, похвалы князя производили на нее действие, противоположное тому, какого ожидал Меттерних.
— Он… он был обаятелен. Очень. Мы… долго разговаривали с его величеством. Он обещал отдать в починку мой веер — собственно, мы познакомились благодаря этому вееру, царь наступил на него и сломал…
— Очень, очень умно! — опять опрометчиво похвалил князь бедную Ванду. — Вы очень находчивы, моя дорогая.
— Нет, пожалуйста, не хвалите меня, — она чуть не плакала. — Я уронила веер случайно.
— Но извлекли из этого неоценимую пользу… — Лучше бы князь не произносил этих слов! Ванда едва держалась. — Продолжайте рассказ!
— Вчера вечером… — Ванда поглубже вздохнула и взяла себя в руки. — Вчера вечером мне доставили в подарок новый веер… с запиской. Записка была не подписана, но там было сказано, что в десять часов вечера меня будет ждать у ворот карета. Я вышла в назначенный час. Карета приехала, забрала меня и отвезла во дворец Разумовского. Там меня ждал русский царь.
— Где вы встретились?
— В маленьком салоне на втором этаже. Я не могу вам точно сказать, ваше сиятельство, где находится этот салон. Дворец такой большой, я запуталась в нем…
— Да-да, но вернитесь к рассказу!
— На этот раз царь был каким-то… другим.
— Каким же?
— Говорил, что никому нельзя верить. У меня появилось странное ощущение, что он подозревает меня…
— Ерунда! — отмахнулся князь. — У него нет никаких оснований подозревать вас.
— Вот и я себя в том убеждала! Вспоминала о своем долге, но при этом чувствовала себя… какой-то несчастной. Мне совсем не хотелось его обманывать. — В голосе Ванды слышались нотки растерянности.
— Давайте начистоту! — Меттерних взял ее руки в свои и проницательно заглянул ей в глаза, поняв наконец состояние девочки, попавшей из тихого провинциального дома в столичную мясорубку козней, интриг и обманов. — Царь — враг Австрии. — Он выдержал вескую паузу. — Если он добьется того, чего хочет, мы получим в лице России державу, военной мощи которой позавидовал бы сам Наполеон. — Каждое слово Меттерних произносил раздельно и четко, будто вкладывал их в сознание Ванды, делая свои мысли ее мыслями.
— Я… я вполне понимаю все это. — Ванда помимо воли начала поддаваться внушению. — Надвигается нечто такое, что необходимо предотвратить вашими силами и силами других стран на конгрессе, — проговорила она в ответ. — Но в деле, к которому имею отношение я, все выглядит как-то иначе! Царь представляется мне таким одиноким… Это очень сложно передать словами… Я никогда прежде и думать не думала, что император может быть обычным мужчиной! В чем-то, может быть, даже слабым и неуверенным…
— …но при этом обладающим силой и государственной властью! — молниеносно подхватил Меттерних, натренированный в политическом фехтовании. И далее спросил без промедления: — А что он говорил вам? Он говорил о Польше? Или, может быть, обо мне?
— Мне показалось, он вас недолюбливает, — уклончиво отвечала Ванда.
— Хм… Он ненавидит меня, это я знаю. Но я бы предпочел, чтобы он боялся меня, — усмехнулся австрийский министр. — Что-то еще?
— Пожалуй, все, — искренне ответила Ванда. — Но предположим, что было бы еще кое-что…
— Что же? — Меттерних готов был схватиться за голову. Ну и ребус задала ему эта светлоглазая милая девочка!
— Так… Ничего… Но если мне случится еще раз увидеться с ним и он скажет мне что-то личное как человеку, который, как ему представляется, далек от политики и интересов участвующих в конгрессе стран, требуется ли, чтобы я пересказывала вам и это тоже? — Ванда не без труда довела до конца столь длинное высказывание и с облегчением выдохнула.
Князь с изумлением взирал на нее.
— Тре-бу-ет-ся? — по слогам переспросил он. — О чем вы пытаетесь сказать мне, дитя мое?
— Только о том, что совесть моя нечиста… — Она смотрела на него светлыми голубыми глазами, и в них Меттерних обнаружил тщательно скрываемую ею тревогу.
— Что за неуместные переживания? — бодро воскликнул князь, и дальнейшие его слова стали пламенной речью трибуна: — Австрия важнее подобных вещей. Наша родина важнее всего личного, намного важнее. И важнее наших глупых угрызений совести тоже. Когда речь идет о государственных интересах, нужно быть выше всех мелочей. Мы должны видеть перед собой главную цель. Долг каждого из нас — всеми силами служить своей стране. Мы не можем дать ей больше, чем способны, но то, что можем, — обязаны отдать. Самоотречение — вот что мы можем предложить Австрии, которую все обожаем, и это будет лишь самым скромным проявлением благодарности за то, что мы имеем счастье быть частью этой великой и очень славной страны.
56 
