— Вы… Ты… — смешался Денисов. — Ты сейчас такая смирная, а раньше что было?
— А что было? — искренне удивилась баушка.
— Отец меня бил! — плачущим фальцетом воскликнул Денисов. — Мать забил, сестру забил, меня в мальчики отдал при столяре! Столяр бил, я в Америку сбежал, в Таганроге споймали! В железнодорожных мастерских два года, чуть слуха не лишился! Если б товарищ Марусин не надоумил в следственное пойти, и сейчас бы там… в копоти… А товарищ Марусин сразу сказал: ты дюже злой, с тебя следователь будет на большой палец! А ты что делала? Ты померла, когда мне восемь лет было, и взятки с тебя гладки, и защитить некому!
— Так ведь Божья воля, унучок, — смиренно сказала баушка Пестерева. — Рази бы я своей волей оставила тебя? Что ж ты меня теперь, покойницу, под замок?
— Ааа! — отчаянно закричал Денисов, на мгновенье трезвея от ужаса. — Ты, сволочь, в старое время… на балах вертела хвостом с почетными гражданинами, а меня столяр по роже! Ты трудовой пот пила, ты по заграницам, в жизни палец о палец, всяко разно разврат! Ты на хребте сидела, а сама теперь спрашиваешь, за что! Я в депо паровозном, в копоти, а ты бульон ела и шоколад в чашке! Прости, прости, Христа ради! Сам не знаю, что говорю. Забери только меня, забери, не могу я больше в чужих людях…
Коля думал, что она его пожалеет, но баушка посуровела.
— Ты что ж на старую кричишь, Коля? — спросила она густым голосом. — Или ты, Коля, судить кого поставлен? Ты штаны намочил, у тебя уши немыты. Тебя драть и драть еще, а ты стариков мучишь. Жалобиться хочешь? А нас не жалко тебе, судья праведный? Эх, соплежуй, на кого руку поднял! На Божьих людей замахиваесся? Куда глаза прячешь, на меня смотри!
Денисов поклялся бы, что вместо глаз у нее были теперь две дыры, откуда так и веяло геенским жаром.
— Твой Божий человек грабил тебя! — заорал он, злясь на собственное бессилие. — Тебя же и грабил твой Божий человек, серебро, телятина! Ты ему — Божий человек, а он — телятина!
— А и что ж! — не сдавалась покойница. — Моя телятина, хочу дам, хочу не дам. Он серебро для дела брал, а ты в ящике держишь. Отдай серебро!
— Не отдам!
— Отдашь! Все отдашь! Кто у отца табак воровал? Мало тебя бил столяр, мало! Надо тебя было так драть, чтоб до самой до Америки задал лататы, сопля таганрогская! А ну встань, отомкни да выведь меня отсюда!
Денисов с силой ущипнул себя за левую кисть и вызвал конвой. Когда Пестереву уводили, он смотрел в стол. Следующий допрос он отложил и помчался к Гольдштейну.
— Товарищ старший следователь, — сказал он. — Обвиняемая Пестерева владеет даром гипноза. Я без ущерба для ума с нее снимать показания не могу.
— Уполномоченный! — иронически протянул Гольдштейн. — Упал намоченный!
Это было ужасно, но Денисов решил вытерпеть все. Перспектива снова предстать перед Пестеревой была хуже.
— Откуда у нее дар гипноза? — презрительно продолжал старший следователь. — Гипнозу учатся годами в особых клиниках. Она у Фройда обучалась, может быть, твоя Пестерева? Женщин-гипнотизеров в Европе единицы, а советского вузовца Денисова заворожила дочь почетного гражданина! Она пассы вам делала? Руку на лоб клала, так?
— Она мне ничего не делала, — обидчиво отмел Денисов неприличные предположения начальства, — но я с точностью чувствовал гипноз и прошу хотя бы вашего присутствия…
— Учись, уполномоченный, — усмехнулся Гольдштейн и велел доставить обвиняемую.
Пестерева только успела пообедать зловонным гороховым супом с ломтем сырой буханки, как ее снова потянули на Шпалерную. На этот раз унучок сидел в углу, а за столом вольготно расположился толстый еврей, о котором она слышала от сокамерниц. Он был очень зол и явно настраивался на показательный триумф перед унучком. Случай был трудный.
— Здравствуйте, офицер, — сказала она светски.
— Не офицер, а гражданин старший следователь, — ледяным тоном отвечал Гольдштейн. — Извольте обращаться по форме.
Она отметила это «извольте».
— Как вам будет угодно.
— Это угодно не мне, таковы правила.
— Прошу простить меня, господин старший следователь.
Он не поправил, удовлетворенно подумала Пестерева. Проглотил «господина». Понятно, о чем ты мечтал у себя в хедере.
— Мне стало известно, что вы прибегаете к особым техникам, — хмуро произнес Гольдштейн. Кричать сразу не следовало, все-таки дама, чувствуется порода. — Я рекомендовал бы вам разоружиться перед следствием.