217 
— Товарищ Огранов интересовался моими историческими разысканиями, — наконец сформулировал он. — Взаимоотношениями декабристов и тайных обществ мартинического толка. Слово «декабристы» говорит вам о чем-нибудь? Декабристов есть улица.
Денисов знал, что декабристов есть улица, и вообще учился старательно, как все, кто дорвался до учебы в пятнадцать лет.
— Отвечайте на вопрос, — сказал он строго. — Встречи с товарищем Ограновым происходили по его вызову?
— Я думаю, вам проще спросить товарища Огранова, — предложил Остромов. — Это информация конфиденциальная или, иначе сказать, личная. Я не могу тут… чужие тайны… В общих же чертах могу сказать, что предложил товарищу Огранову определенное содействие, и предложение было принято.
— Содействие в какой именно области? — не отставал Денисов.
Остромов пожал плечами и закатил глаза, словно говоря: это не моя тайна.
— В любом случае, — сказал он, — я прошу дать мне возможность немедленно связаться, о чем товарищ Огранов просил меня лично.
— Не трудитесь, — сказал Денисов, — товарищ Огранов в курсе. Товарищ Огранов лично рекомендовал скорейший арест всех членов антисоветского кружка некоего Остромова-Куличенко-Уотсона во главе с самим организатором, опасным провокатором, желающим втереться в доверие соввласти. Так что вам звонить не потребуется.
Ого, подумал Остромов. Это не серебро и не Дабужская. Это одно из двух: либо они берут меня со всеми, чтобы никто не заподозрил провокации, и тогда это умно, очень умно. Либо же нет, нет, уберите немедленно, этого быть не может. Зачем бы они тогда затеяли всю игру и так далее.
— Ах так, — сказал он вслух. — Это умно, очень умно. Но вы же понимаете, что мое препровождение сюда, — он избегал слова «арест», — приобретает в этом смысле, так сказать, характер конспирации. И потому наш диалог может оказаться полезным, но имеет, как вы понимаете, характер беседы, не так ли?
— Отвечайте на вопросы, — сказал Денисов.
Это было ни да, ни нет, но все же лучше, чем нет.
— Что же, я готов, — сказал Остромов, поглаживая лысину.
— Расскажите о вашей связи с заграницей, — предложил Денисов и взялся за перо.
— Я удивляюсь, — сказал Остромов. — Заграница весьма велика. Что вас интересует конкретно? В 1904 году заграница нанесла мне контузию в русско-японской войне, в 1907 году я обучался в Италии, в 1915 выполнял особо секретное поручение в Сербии и Болгарии, впоследствии моих консультаций просили профессора из Америки и Франции, с коими я состою в регулярной научной переписке.
— Товарищу Огранову стало известно, — резко заговорил Денисов, — что вы получаете из-за границы указания по вербовке антисоветских агентов. Предлагаю вам прекратить запирательство и рассказать следствию всю правду о ваших контактах с заграничными антисоветскими центрами.
Ого, понял Остромов. Это значит второе, то есть они взяли всех и меня. В это невозможно поверить, это немыслимо, однако это так, и если бы ты не умел стремительно перестраиваться, ты не был бы Остромовым. Теперь вводится схема 1, «Первосвященник». Он погладил лысину и сел прямо, поставив ноги вместе.
— Для начала хочу подчеркнуть, — сказал он скромно, — что на всем протяжении своей деятельности был связан с борьбой рабочего класса. Исключен из университета в 1905 году за участие в стачке, несмотря на контузию в русско-японской войне. Выслан в Курскую губернию, но по причине контузии в русско-японской войне добился разрешения отправиться на лечение за границу. Мать валялась в ногах, целовала жандармские сапоги. Отправился в Турин, где изучал историю и делал исторические разыскания. Там сблизился с гарибальдийцами. Вы знаете гарибальдийцев? Борцы за освобождение итальянского рабочего класса, Спартак, все вот это… Привлек внимание полиции. Вынужден был бежать в Россию, здесь сблизился с деятелями большевистского подполья. Выполнял их задание в Сербии и Болгарии. Вы понимаете? Братушки, бравы ребятушки, все вот это… Но очень секретно! — Он поднял палец. — Особо! Мне пришлось для конспирации видеться с первым помощником министра иностранных дел Болгарии, самим Миридоновым! Я подготовил потом об этом брошюру, но царское правительство ее не выпустило. И потом, вы понимаете — соображения конспирации… В семнадцатом году я немедленно на стороне восставшего народа, не-мед-лен-но! По особому поручению отбываю в Тифлис. Контролирую финансовую помощь большевистскому подполью. После этого переведен в Ленинград — и здесь, по специальному поручению, выявляю бывшие элементы, опасные с точки зрения контрреволюции, о чем специально сообщается товарищу Огранову. Таков мой путь, путь горячо сочувствующего, не во всем, может быть, совершенного, но искренне устремленного…
217 
