213 
Дочитав, он вышел из дома и долго стоял, глядя на море, — был уже вечер, все клубилось и плавилось, и ровные валики золотистых облаков лежали косо, словно бежали от главной битвы. Морю не было до этой битвы никакого дела. Ему хватало себя.
Даня смотрел на море и пробовал медитировать — он совсем забросил занятия в эти дни, было не до того, покой и равновесие не обретались, и он, верно, сильно отстал от программы кружка. С собой у него был только трактат о трехступенном погружении, с небольшим комплексом упражнений на медитативное сознание. До какого-то момента правила были необычайно просты, издевательски подробны, потом, как всегда, происходил скачок — и начиналось непонятное, все более темное с каждым пунктом. Было легче легкого выбрать тихое и не душное место — вот как здесь, на берегу; приступить к занятиям на рассвете или на закате (как раз закат), ничего не есть за час перед медитацией (не ел с утра), защититься от комаров и москитов (явно писано в Индии — какие у нас в сентябре москиты?). Дальше надо было достичь равновесия — положим, оно и достигалось, легкая предотъездная тревога хоть не до конца, но побеждала расслабленную детскую грусть; и наконец, надо было увидеть ум, то есть не то, что мы видим обычно, а самый ум и явления, происходящие в нем. Это было уже непонятно как. Для облегчения этой практики предписывалось сосредоточенно переплести пальцы рук и держать их на уровне груди. К счастью, смотреть на него было некому: хорош, верно!
О том, какие мантры повторять или песни напевать, в руководстве не говорилось ни слова, но он постоянно напевал про себя идиотское, бессмысленное танго с одной из варгиных пластинок, она и сама иногда его намурлыкивала, нежась, как кошка, на скамейках во время прогулок:
- Там, где были при тебе
- И флакончики, и склянки,
- Украшенья, обезьянки,
- Ничего уж нет давно.
- Даже зеркало как будто
- Потускнело, стало мутно,
- Словно плакало оно.
- Наша старая гитара
- С этих пор уж не звучала,
- На стене висит в углу…
- Керосиновая лампа
- Неохотно разгоняет
- Ночь печальную мою…
- Ка-а-анчита!
- Тебя я ум-моляю,
- Тебя я праккк-линаю,
- Тебя я прри-ззываю!
- Ка-а-анчита!
- Хотя б одно мгновенье
- Мне подари горенье
- Твоих бэзумных глаз.
Он сам не понимал, как эта глупость помогла ему в первой успешной медитации, — но, видно, ум легче увидеть со стороны, когда он занят глупостями; а может, выходить из ума — что и есть главная цель медитации — надо, когда в нем играет надоевшая пластинка; но как бы то ни было, он вышел из ума и перестал мыслить, а только расслышал свежую, внятную и звучную ноту, которую посылало ему море. Эта нота была — прощание; и он слышал с небывалой ясностью, что прощание последнее. Но ничего страшного, ничего особенного. Ведь море оставалось, и он оставался; оно вошло в него так полно, как никогда прежде, и он мог теперь носить с собой это чувство моря.
Оно состояло не в запахе, йодистом, предштормовом, и не в цвете — золотом, а к горизонту уже и красном; и не в огне и дыме последнего закатного сражения, а в полном безразличии, в великолепной самодостаточности, в том, что все проходило, а оно лежало тут и лежит. И смотреть на него сладко не потому, что оно нечто сулит, а потому, что с ним ничего нельзя сделать. Это чувство моря было так полно и внятно, как никогда прежде, — потому что напоследок только так и бывает. Зачем возвращаться? Он понял, что не вернется, но не огорчился и не обрадовался. Все, что нужно, он забирал с собой.
А наутро оно буйствовало и бросалось на мыс, словно коря себя за то, что отдало вчера слишком много. И он не пошел на берег прощаться, чтобы не напоминать ему о себе.
6
Они собрались и на можаре выехали в Симферополь, а оттуда поездом за три дня добрались до Вятки. Женя рыдала, Вера надуто смотрела в сторону, Алексей Алексеич бодрился. Он возвращался в Ленинград, счастливец. Даня сунул ему три письма Наде, написанные за эту неделю, — так дойдет быстрей, — и раз семь взял честное слово немедленно к ней пойти.
Он не предполагал оставаться в Вятке дольше недели — помочь отцу устроиться, отвести Валю в школу, да и возвращаться. В конце концов, объяснял он отцу и себе, у него там работа. Как бы хорошо ни относился к нему Карасев, а он отсутствует уже вторую неделю. Правда, дал телеграмму — СВЯЗИ БОЛЕЗНЬЮ ОТЦА СРОЧНО ВЫЕХАЛ КРЫМ — и получил скупой ответ: ОТСУТСТВУЙТЕ. В Вятке их приютила соседская родня — комнату сдали за копейки. Отец обходил конторы, искал место счетовода, корректора, учителя — наконец его взяли географом в школу, да еще пообещали место математика в ФЗУ при механическом заводе; все это дало бы рублей триста в месяц, им с Валей могло хватить, и Даня станет присылать побольше — жилье у него есть, а учитель поймет и не станет обижаться на отсутствие пожертвований; в конце концов можно в Ленинграде найти уроки… Валя не плакал, спокойно приживался в новой школе и вообще, кажется, был эмоционально ровен, он странным образом пошел в самую спокойную сестру, Машу, и по-взрослому рассудительно объяснял Дане и отцу, что Вятка даже и лучше, будет куда устроиться после школы. Удивительное дело, в десять лет он был взрослее Дани — тот бы с ума сошел, если бы его в этом возрасте насильственно переселяли от моря. А впрочем, может быть, новое время — новые дети; может, голод и страхи двадцать первого так его закалили — или надломили, — что он стал как Вера, только у него не установился другой цикл. Валя волшебно умел никому не сострадать, по крайней мере внешне, — а может, сострадал на другой глубине. С эмоциями у него творилось странное: он мог часами доказывать свою правоту в споре — поясняя, например, как решать задачу, — но ни к кому не привязывался, ни о ком не грустил, о Дане не скучал. Он мечтал быть врачом, и для врача у него было необходимейшее — способность спокойно воспринимать страдание, чужое, а может, и свое; на данин вопрос — почему врач? — уверенно отвечал, что врач будет нужен всегда. И это в нем тоже было недетское.
213 
