209 
Где было все его красноречие? Он мог быть кем угодно — живописцем, антропософом, проповедником, — но не мог быть экскурсоводом по собственному дому; для этого нужна иная мера желчности и отрешенности. Он был и не дома, и не вне, — и Даня, обернувшись, заметил, как сострадательно смотрит на все это Грэм. Вот кого время не брало — только мешки под глазами набрякли, но сенбернарского выражения собачьей грусти, столь обычного у старых пьяниц, тут не было. Обычный ястреб, только с кругами у глаз.
— Ну, собственно, вот, — закончил Вал у лестницы, задыхаясь больше обычного. — Собственно, если вопросы…
— Товарищ взводный! — спросил один приплюснутый, с узко сощуренными глазами, в которых приплясывал робкий, но уже гнусный смех: пусть не над всем, но глумиться уже можно. — Разрешите вопрос товарищу культурному писателю?
— Спрашивайте, Устименко, — холодно разрешил взводный.
— Вот… товарищ писатель, — хитренько спросил Устименко, — а расскажите, будь-любезны, о ваших идейных ошибках.
Их готовили, понял Даня. Им объяснили, что писатель старый, с идейными ошибками. Что надо, конечно, набираться культурного багажа, но отбирать только полезное, а вредное оставить. Ему мало было, что беспомощный толстяк в смешном хитоне водит его по своему дому, как по чужому. Ему надо было, чтоб он рассказал про свои ошибки.
— Разрешите, я отвечу! — внезапно вклинился Даня в это позорище. — У товарища писателя, товарищи, есть одна, но довольно существенная ошибка. Ошибка эта, товарищи, состоит в том, что товарищ писатель приглашает к себе в гости разных товарищей, но забывает им объяснить, как вести себя в гостях. А в гостях, товарищи, надо благодарить. Поблагодарим товарища Кириенко!
И приглашающее захлопал первым.
— Кстати, — подал голос Грэм, — у товарища Кириенко, как и у всех нас, довольно много ошибок. А вы, товарищ Устименко, наверное, даже пишете с ошибками — так?
— Эт верно, — усмехнулся Устименко, и по усмешке его можно было даже понадеяться, что он так себе, недурной малый, но Даня уже не покупался.
— Так вот! — назидательно сказал Грэм, воздевая длинный костлявый палец. — Чтобы разбираться в ошибках товарища Кириенко, надо знать гораздо больше, чем он. А я пока еще не встречал такого умного товарища. Разве что, может быть, вы, товарищ Устименко, когда-нибудь станете, если будете хорошо кушать и товарища взводного слушать.
Вал развел руками, словно говоря: видите, товарищи красноармейцы, с какими ядовитыми людьми приходится иметь дело. Как тут не наделать идейных ошибок.
Он пошел провожать их до причала, и с веранды отлично было видно, как он кланяется, пожимая руку взводному.
— Не было такого раньше, правда? — спросил Даня, заглядывая в каменное лицо Грэма.
— М н о г о г о раньше не было, — сказал Грэм. — Я слыхал, вашего отца высылают.
— Да. И Валю.
— Вы — с ними?
— На первое время, помогу устроиться. А потом назад в Ленинград.
— Провожу вас, — сказал Грэм, и Даня вздрогнул от радости. Горько было бы идти домой одному, хоть и вдоль любимого берега.
3
— Слышали ли вы о русалках воздуха? — спросил Грэм, когда они в молчании прошли по сухой глинистой дороге до первого поворота, от которого открывался вид на долгую цепь туманных мысов — черный, серый, а дальше сплошь голубые.
— Никогда, — радостно ответил Даня, предвкушая новую сказку.
— Я тоже, — серьезно сказал Грэм, и с минуту они шли молча, так что Даня успел испугаться — вдруг он еще ничего не придумал?
— Я не могу иначе назвать это явление, — начал наконец Грэм, — но контуры его следующие. В августе этого года, сообщает лионский журнал «Aero», пилот Максим Тремаль совершал обычный тренировочный полет на своем четырехмоторном «фармане» над виноградниками близ Клеро. Тремаль — опытный пилот, известный дальностью маршрутов, перелетавший Пиренеи и повидавший д о с т а т о ч н о. На высоте двух тысяч футов он почувствовал вдруг вибрацию, подобную той, что бывает при засорении бензиновой помпы, но совершенно другой природы — как если бы его самолет, увидев н е ч т о, вместе испугался и засмеялся. Так бывает, когда мы видим опасность и понимаем вдруг, что она дружелюбна. Так начинают играть с опием… но оставим опий. Ощутив эту дрожь, какая мгновенно передалась его телу, Тремаль усилил подачу топлива специальным ключом — но дрожь усилилась, и тогда он услышал рядом с собой яркий дружелюбный смех. Он был в том слое небес, который сильней всего напоминает арабскую сказку, — жемчужное клубление, купола и минареты, и тот особый пепельный тон, какой бывает на Востоке при изнеможении жаркого дня. Рядом с ним была прозрачная женщина с распущенными волосами, совершенно такая, как на изображениях русалок, и тело ее зыбилось, колыхалось. Она манила его из кабины, и он уверял потом — когда, седой, вернулся, — что легко полетел бы за ней без помощи приспособлений, естественно, как во сне. Но сила недоверия — он по сей день проклинает ее и проклинать будет вечно, — остановила его и приковала к кабине, и он долго еще видел, как прозрачная женщина удаляется, не уменьшаясь. — Это было страшней всего, Грэм здорово придумывал такое: как же он понял, что она удаляется, если не уменьшалась? — Она росла, пока не заполнила весь горизонт, и тут исчезла; и Тремаль увидел, что отклонился от маршрута на добрых три сотни миль, промчавшихся для него стремительно, как поворот головы на окрик. А повернуло его между тем далеко, унеся на море, и лишь на последних каплях горючего дотянул он до земли, мысленно простившись со всеми. Теперь скажите мне, что вы об этом думаете.
209 
