250 
Глаза ее увлажнились, покраснели пуще прежнего, она не на шутку обижалась — надина мать могла разделить с Надей ее высылку, а вычистку Ростислава разделить не мог никто.
— И за неделю до этого почетная грамота! — восклицала Громова. — Представьте: они знали, что будут его вычищать, и наградили за неделю перед тем! Это даже не иудин поцелуй, это, я не понимаю, это вот именно низкое коварство!
— Я пойду, — сказала Надя. — До свидания, Клавдия Ивановна.
— И я еще понимаю в вашем случае, — сказала Клавдия Ивановна уже в коридоре. — Вы записались в какую-то секту, это личное ваше дело, я краем уха слышала или читала, не помню. Но как вы можете сравнивать? Пять лет беспорочной работы, без отпуска, часто без выходных, — и все это псу под хвост!
Надя уже ушла, уже спустилась по лестнице, а Клавдия Ивановна все повторяла:
— А ссылка, что же ссылка. Но как вы можете сравнивать? Насколько надо не иметь элементарного такта…
Надя шла к Буторову. Он обязан был понять — мелочный, надоедливый, но добрый. Она всегда выслушивала его истории о противоборствах с редакциями и врачами, и он ее любил — милый, домашний вариант безумного Самуилова, удержавшийся на грани безумия. Но в том и вопрос, чтобы удержаться на грани.
И точно, Буторов ей обрадовался. Больше того, он заметил ее отсутствие.
— Надежда Вячеславовна! — воскликнул он радостно. — Что же вас так долго не было!
— Я была в тюрьме, Григорий Иванович, — сказала она с покорной интонацией, которой у нее не было прежде; в самом деле, в тюрьму она попала невиновной, но теперь была виновата.
— Что же вы сделали? — спросил Буторов недоуменно. — Я никогда ни в чем на вас не мог пожаловаться…
Разумеется, если кто не виноват перед ним, так и брать не за что; возможна ли другая пружина мироздания, кроме Григория Ивановича?
«Другие пожаловались, Григорий Иванович», — хотела сказать она, но поняла, что в теперешнем своем положении дерзить старику не имеет права.
— Это была проверка, — сказала она и, в общем, не соврала.
— Что же, ничего не нашли? Выпустили?
— Нет, Григорий Иванович. Поискали и нашли. Я не прошла.
— И что же теперь? — удивленно спросил Григорий Иванович.
— Теперь в ссылку. Послезавтра поеду в Пензу.
— Нет, но как же так? — изумленно спросил Григорий Иванович, и Надя угадала разбег перед долгим монологом. — Как же так, Надежда Вячеславовна? Я решительно, так сказать, не понимаю. Вы изволите отсутствовать четыре, нет, пять месяцев. Вы занимаетесь все это время неизвестно чем. Я дважды переживаю мучительную болезнь сердца, болезнь глаз, я в состоянии полной беспомощности едва не замерзаю на улице в январе, спасибо, нашлась святая душа, довела до парадного, — и теперь я узнаю, что вы отправляетесь в ссылку? О чем вы думали, позвольте вас спросить, когда навлекали на себя и, так сказать, доигрались? Неужели нельзя было отказать себе в каких-то удовольствиях? Понимаете ли вы, что оставляете, фактически бросаете… нет, я не могу продолжать.
Надя понадеялась сначала, что он шутит. Была надежда, крошечный шанс, что это попытка смягчить ее боль, заболтать, произнести комический монолог — но Буторов был абсолютно серьезен. Он считал ссылку ее виной, возмутительным пренебрежением главной обязанностью. Ясно же, что у Нади не могло найтись других дел, кроме как опекать его беспомощную старость.
— Я не понимаю, право, — продолжал он топтаться перед ней в подтяжках, в мятой рубахе, и так же топталась на месте его речь. — Хорошо, я понимаю, вы могли увлечься. Но забыть, не подумать… как вы могли! Хорошо, я могу, конечно, если нет другого выхода, написать, как-то снестись… обратиться, может быть, к Марии Федоровне… Но как вы себе представляете мою жизнь после этого? Вы представляете, во что здесь превратится моя жизнь?!
И здесь ей стало жалко Буторова. Он был не виноват. Он ее, конечно, любил, но так, как только и мог любить Буторов, как любит вампир, чья любовь способна выразиться единственно в кровопивстве. Она была ему необходима, бедному, потерянному, и в самом деле вышибла из-под него последнюю опору; в эту секунду ей казалось, что он даже похудел без нее.
— Я не понимаю, — повторял Буторов. — Где было ваше сострадание, ваше чувство долга, наконец? Ведь вы можете не застать меня больше, я могу не дожить…
Мысль о том, что она может погибнуть там, ему не приходила.
250 
