Особенно,... 
70 
Фомина слушала рассеяно, невнимательно кивала головой невпопад, будто разговор шел вовсе не о деньгах, а черт знает о чем. «А вы Урманцеву любовница или как?» – вдруг спросила Фомина.
Климова оторопела от неожиданного вопроса. «Что вы, – она покачала головой. – Я лишь выполняю его поручение». «Понятно, – кивнула Фомина, что-то решив для себя. – Впрочем, любовница или нет… Мне это без разницы. Он сказал, что больше сюда никогда не вернется». Было видно, что Фомина не поверила ни единому слову нежданной гостьи, возражать или спорить в этой ситуации – бесполезное занятие. «А ваш сын дома?» – спросил Маргарита Алексеевна. «Дома», – кивнула женщина. «Можно на него посмотреть?»
Раиса Николаевна поднялась, прошла по темному коридору, толкнула дальнюю дверь. Климова заглянула в комнату, переступила порог. Возле письменного стола, согнувшись в пояснице, стоял белобрысый коротко стриженый мальчик, худенький, лицом похожий на мать. Он закрепил в держателе кусок фанеры и водил лобзиком по рисунку, выпиливая то ли подставку под чайник, то ли ракетку для настольного тенниса. Опилки сыпались на расстеленную на полу газету.
Виталик поднял на незнакомую женщину голубые водянистые глаза, лишенные человеческого любопытства: «Здравствуйте». Климова подошла к столу, погладила мальчика по голове: «Здравствуй. Ты выпиливай, мы не будем тебе мешать».
Через минуту женщины вернулись в большую комнату, снова сели за стол. «Всю неделю я работаю на фабрике, – сказала Фомина. – А на выходные забираю его из интерната. Парень ходит в интернат для… Ну, там учатся дети, которые, как бы это сказать, отстают в умственном развитии. Он не дефективный. Просто некоторые предметы в обычной школе не усваивает. Ему нужно несколько раз повторить одно и то же. Учителей раздражает, что простые вещи до него медленно доходят. И мальчишки Виталика обижают. А сколько там? Сколько этих денег?»
«Тридцать тысяч долларов», – просто ответила Климова.
«Рублей?» – не поверила своим ушам Фомина. «Долларов, не рублей», – вздохнула Климова.
«Он убил кого-то за эти деньги?» – спросили Раиса Николаевна. «Нет, это деньги за доброе дело. Это честные деньги», – ответила Климова. Фомина недоверчиво покачала головой. «Странно. Такие деньжищи и за доброе дело. Добрые дела недорого стоят. И Урманцев никогда не делал добрых дел. И честных денег никогда не имел. От него одни неприятности. Он даже ребенка не смог сделать нормального».
Неожиданно Фомина всхлипнула, достала из кармана кофты носовой платок и спрятала в него покрасневший нос.
Дела закруглили под вечер. Когда вернулись в дом, Фомина написала расписку, что деньги получены и лежат на сберкнижке. Виталик, закрывшись в своей комнате, мучительно долго сочинял письмо отцу. Но письмо получилось совсем коротким и состояло всего из нескольких фраз. Мальчик поблагодарил отца за деньги и написал, что ждет его возвращения, вот и все.
Быстро стемнело. Фомина уговаривала Маргариту остаться ночевать, когда та отказалась, пошла на станцию провожать.
Мертвенным млечным светом горели фонари, две чужих женщины долго стояли на перроне, ожидая электричку. Говорить было не о чем, но Фомина, несмотря на просьбы Маргариты, почему-то не уходила.
Стояла, уткнувшись носом в платок, и всхлипывала. Наконец, поезд подошел, двери распахнулись. Уже в тамбуре Маргарита Алексеевна оглянулась. «Не знаю, откуда у него эти деньги. Но это был лучший его поступок за всю жизнь», – крикнула Фомина очень громко, боясь, что Маргарита не услышит её голоса.
Двери захлопнулись. Поезд медленно тронулся с места.
«Это самое лучшее, что он сделал в жизни», – снова крикнула Фомина. Женщина в черной искусственной шубе быстро шла за вагоном и махала платком. На её щеках блестели слезы.
* * *
На следующее утро позвонил Егор Островский и попросил Маргариту Алексеевну приехать к нему на работу после обеда.
Новый офис Островского разместился в старинном особняке в одном из тихих переулков рядом с центром. Егор Львович встретил Климову в приемной, проводил в свой кабинет, усадил за столик для посетителей, распорядился принести чая и печенья. Климова, как учил муж, вжившись в роль бедной просительницы, заглянула в пустые темные глаза Островского и про себя решила, что совесть этого человека уместится в спичечной коробке. Да и коробка, пожалуй, просторной окажется.
«Я слышал, что вы на днях вернулись из колонии, от Димы, – начал разговор Островский. – Как дела у нашего золотого мальчика?» Климова выдавила из себя пару слезинок и сказала ту полу правду, что велел сказать Дима: «Он в ужасном состоянии. Морально сломлен, просто раздавлен. Окончательно потерял надежду на свободу, на другую жизнь. Вы даже не представляете, в каких ужасных условиях содержат Диму. Это настоящая каторга. Ад на земле».
70 
